Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Сейчас трудно представить, но на первый курс было принято сразу около 600 человек — стране требовались юристы. Курс был разделен на два потока — «А», который мы презирали как белую кость, и наш, «пролетарский», — «Б».

Началась новая полоса жизни — довольно сложная учебная программа, бурная комсомольская жизнь. Практически всё диктовали фронтовики, в основном члены партии. Уже на первом курсе у нас была серьезная парторганизация и соответствующая комсомольская. В нашей 48-й группе сосредоточилось всё курсовое начальство — и секретарь комитета комсомола института Боровский, и председатель институтского профбюро, и члены парткома. Так что первые зачатки общественной работы нам преподали фронтовики — бывалые партийцы, с которыми мы подружились сразу и на деловых началах.

«Школьники» были распределены по пяти группам фронтовиков, и мы занимались вместе, готовясь к семинарам, зачетам, экзаменам. Это давало хорошие результаты и было особенно полезно для нас, на практике познавших школу солдатской дружбы и товарищества. Боевым комсоргом группы был Дима Левенсон, впоследствии известный адвокат. Мы дружим до сих пор.

Отец был хорошим другом. И дружил с очень разными людьми. И все относились к нему с теплотой. Костяк ближнего круга составляли одноклассники. Склеивала восторженную дружбу в том числе и отцовская гитара.

Кроме Дмитрия Соломоновича Левенсона я не припомню среди близких друзей отца кого-либо из однокурсников. Причем адвокат, ставший потом для меня кем-то вроде интеллектуального и духовного наставника, дружил с папой отдельно, вне компаний. Да и сам был абсолютно отдельным, несоветским человеком внутри советской системы. Это стало возможным благодаря тому, что адвокатская система существовала несколько наособицу. Дмитрий Соломонович каким-то образом ухитрялся бывать за границей, на всю жизнь вбил мне в голову, что лучшая валюта — швейцарский франк, а кроме того, привозил из Франции удивительные губки для мытья посуды, которые можно было долго разглядывать и трогать их шершавую волокнистую темно-зеленую поверхность. И совсем страшно было этим чудом западного образа жизни мыть посуду…

Друзей, которые появились после школы и института, было совсем немного. Анатолий Лукьянов, сослуживец отца, очень рано ставший чиновником первого ранга, приближенным к высшему руководству. Книжный редактор Александр Бененсон, тоже юрист по образованию, но окончивший МГУ, — он открыл если не самого Юлиана Семенова, то его «Бриллианты для диктатуры пролетариата», которые издал вне плана выпуска в 1970-м в «Советской России». Потом они с Семеновым запускали газету «Совершенно секретно», и первая моя журналистская публикация о деле Синявского и Даниэля (на всякий случай под псевдонимом) появилась именно там в 1989-м. В 1990-е Александр Наумович возглавлял книжное издательство «Совершенно секретно» и даже предлагал мне его заменить, демонстрируя для убедительности служебную «Волгу». А я редактировал для него мемуары советских шпионов, ругаясь с одним из авторов по поводу фрагмента о его случайной связи с Майей Плисецкой — мне это казалось неправдоподобным, и воспоминания отсидевшего свое Владимира Сушкова, заместителя министра внешней торговли СССР, — я назвал их «Заключенный по кличке Министр»… В какой-то степени близким товарищем отца стал композитор-песенник Павел Аедоницкий — важное человеческое приобретение как результат отдыха в Прибалтике. Эльмар Матт, высокий чиновник в номенклатурной иерархии советской Эстонии, обладатель феерических человеческих качеств, добросовестности и ума, стал, пожалуй, последним из настоящих поздних друзей нашей семьи. Во многом этот странный интернационал — Левенсон, Бененсон, Матт — сформировал меня интеллектуально.

В общую же компанию старых школьных друзей и их жен влились только Лукьянов и американист Юрий Мельников, чей сын стал моим ближайшим другом и квартира которого на «Юго-Западной» превратилась в мой второй дом. Интимными друзьями отца со школьных лет оставались врач-хирург Юрий Токмачев и историк Владимир Митяев, который уже неоднократно упоминался в мемуарах. Братство на троих подкреплялось регулярными побегами «на природу» — походами с палатками и котелками, в кедах и шароварах… Следы этого великолепия болотно-рюкзачного цвета можно было найти потом на антресолях…

Разночинная интеллигенция, чиновники, интеллектуалы-евреи, советский академический слой — всё смешалось в этом кругу. В этой, в определенном смысле, несущей конструкции позднего советского строя — с его иллюзиями и надеждами на развитие, а затем исчерпывавшимся ресурсом существования.

Папа и Дмитрий Соломонович Левенсон часто спорили, в том числе на политические темы. Отец оставался несгибаемым сторонником правоты «нашего строя», Левенсон был отъявленным, вечно иронизирующим антисоветчиком. Во время одного из яростных споров о родной коммунистической партии Дмитрий Соломонович, бывший «боевой комсорг», примирительно сказал: «Знаешь что, Володя, давай будем считать, что мы с тобой просто принадлежим к партии хороших людей».

Кто же не согласится с таким предложением? А сам термин — «партия хороших людей» — я запомнил на всю жизнь…

Кстати, Левенсон не уехал только потому, что внутри адвокатской корпорации были особый микроклимат и чуть ли не моноэтничность. А доходы адвоката и круг общения позволяли проживать интересную жизнь здесь, а не за бугром. Пожалуй, гораздо более интересную, сдобренную еще к тому же внутренней фрондой по отношению к режиму. Что придавало жизни вкус приключения.

Годом позже в Московский юридический поступил Борис Золотухин, будущий знаменитый адвокат и друг Дмитрия Соломоновича — а вот с отцом, кажется, они не были знакомы. Ранняя биография Бориса Андреевича очень напоминала папину: детство на Дальнем Востоке, военная Москва, поступление в МЮИ, абсолютная верность строю, не предполагавшая серьезных сомнений в его правоте, работа в качестве следователя прокуратуры. Однако в какой-то точке в конце 1950-х эти очень похожие личные истории расходятся: Золотухин оказался в адвокатуре. Причем не просто так, а после того как отказался от поддержки обвинения в одном из процессов — случай абсолютно уникальный. Нескольких лет хватило, чтобы попытка взглянуть на советское уголовное право с другой стороны привела к полному изменению его представлений о жизни. И всё изменилось еще более радикально, когда с середины 1960-х, после дела Синявского и Даниэля, начались политические процессы. Борис Золотухин дружил со знаменитой Диной Каминской, защитницей диссидентов, настолько великолепным адвокатом, что от защиты Юлия Даниэля в 1966-м ее отстранили.