Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Профессиональная добросовестность адвоката и приводила самых честных представителей этой профессии сначала к стилистическим, а затем к политическим разногласиям с советской властью. Диссиденты требовали от начальства уважать свою собственную Конституцию, а защитники добивались буквального соблюдения уголовного и гражданского законодательств. О тщетности усилий Юлий Ким сочинил «Адвокатский вальс», разъяснив и публике, и самим защитникам, в чем состоит их мотивация: «Конечно, усилия тщетны / И им не вдолбить ничего: / Предметы для них беспредметны, / А белое просто черно. / Судье заодно с прокурором / Плевать на детальный разбор — / Им лишь бы прикрыть разговором / Готовый уже приговор. ‹…› Ой, правое русское слово — / Луч света в кромешной ночи! / И всё будет вечно хреново, / И всё же ты вечно звучи!»

На самом деле это был звездный час советской адвокатуры, сравнимый с эпохой великих судебных ораторов конца XIX — начала XX века. В дореволюционное время расцвет адвокатской профессии был напрямую связан с судебной реформой. В 1960-е первоклассных защитников востребовало нарождавшееся общественное движение.

Личные взгляды адвокатов, как правило, совпадали с убеждениями подзащитных. Например, защищая Ларису Богораз, вышедшую на Красную площадь 25 августа 1968 года, чтобы протестовать против ввода войск в Чехословакию, Дина Каминская полностью солидаризировалась с нею в оценке действий советского руководства. Как и Богораз, она считала, что просто неучастия в произволе, как это было до середины 1960-х, уже недостаточно — надо подавать голос. Но в суде она осуществляла защиту исключительно по правовым основаниям, исходя из того, что человек имеет право высказывать свое мнение, и это не является нарушением общественного порядка и уголовно-правовых норм. По тем же основаниям Каминская защищала своего первого политического клиента — Владимира Буковского, участника мирной манифестации на Пушкинской площади в январе 1967 года. Она, как и Софья Каллистратова, как и Борис Золотухин, жила так, как если бы адекватное правоприменение было возможно: «В несвободной стране мы старались жить, как в свободной». Что в результате и привело к преследованиям и вынужденной эмиграции.

В 1968-м, после того как Борис Золотухин потребовал оправдательного приговора Александру Гинзбургу, составителю «Белой книги» о процессе Синявского и Даниэля, Бориса Андреевича исключили из адвокатуры и из партии. После судебного заседания публика, восхищенная мужеством и профессионализмом (что в то время было одним и тем же) Золотухина и Каминской, встречала адвокатов цветами, а они говорили между собой о том, как им стыдно. Стыдно соучаствовать в таком «правосудии». Больше испытывать стыд Золотухину не пришлось — в свои 38 лет он перестал быть адвокатом и вернулся в адвокатуру в 58, в 1988 году. Хотя по сути дела не переставал быть защитником — консультировал на дому, в том числе и по диссидентским делам. Я был страшно горд, когда, однажды оказавшись у Бориса Андреевича дома, прошел входное испытание: на вопрос, чьи картины висят на стенах, дал правильный ответ — Краснопевцева. Мне ли, прошедшему школу Левенсона, одного из самых известных коллекционеров живописи в застойной Москве, с особым акцентом на Роберте Фальке, было не знать, кто и почему висит на той или иной стене в частной квартире?

Перестройка привела Бориса Андреевича в Верховный Совет РСФСР, где он стал одним из авторов судебной реформы, по значимости и масштабу действительно сопоставимой с преобразованиями 1860-х годов. И вины отцов-основателей в том, что дела в российских судах потом пошли наперекосяк, нет. Смешны попытки что-то структурно поменять в сегодняшних судебных присутствиях — дело же не в процессуальных и технических деталях, а в атмосфере, которая сложилась в стране, и в том, что творится в душах и головах судей. Это ментальная, а не структурная катастрофа. Золотухин и его коллеги оставили достойное наследие, а уж растранжирить его для тех людей, которые находятся у власти почти два десятилетия, проблемы не составило.

В моей «пятерке» скоро по разным причинам осталось трое — я, бывший моряк Володя Петров, которого тотчас же окрестили Наута (латынь была обязательным предметом на первом курсе) и командир-артиллерист с полным иконостасом орденов Даня Инденбаум (ныне гражданин Израиля). Наута учился с трудом, объясняя, что науки он не может воспринимать сидя или стоя, только лежа, что и воплощал на практике. За столом по очереди читали вслух учебник Даня Инденбаум и я, а Петров задумчиво лежал на диване, изредка нам кивая. Результаты сессии показали эффективность этой «методы».

Петров всё сдавал с первого захода, но требовал нашего присутствия на экзамене. Он не стеснялся, отвернувшись от профессора, уточнять непонятные вопросы, термины, а потом спокойно передавал полученную информацию преподавателю, который смотрел на него буквально с восхищением. В последующие годы Петров стал одним из лучших народных судей райсудов Москвы.

У нас был блестящий преподавательский состав, мы еще застали старую профессуру: например, латынь вел профессор Новицкий, госправо — профессор Гурвич. Профессор Остроумов превратил в мой любимый предмет скучнейший курс бухучета и судебной статистики.

Под аплодисменты кончались лекции по истории политических учений молодого профессора Владимира Покровского, что, правда, обернулось трагикомедией на сессии. Дело в том, что у Покровского была интересная особенность: он свято держал нужный деканату процент плохих и хороших оценок. Поначалу, благожелательно наставив пятерок и четверок, он в середине экзамена вдруг спохватывался и со стоном «что скажет декан!» начинал беспорядочно ставить двойки и тройки, приговаривая: «Не волнуйтесь, приходите завтра, я исправлю на четыре».

По тетради в жестком переплете, содержавшей папины конспекты лекций Покровского, учился и я. Сохранились и три тонких покетбука 1951–1952 годов Госюриздата «История русской политической мысли», подготовленные Владимиром Покровским на основе лекционных курсов. А во «Введении» в первом из трех выпусков есть феерические пассажи с практически напевной интонацией: «Изучая прошлое своей великой многонациональной родины, советский человек любовно отмечает ту роль, которую сыграл русский народ в развитии революционного движения в России и во всём мире». Прямо какой-то тост за русский народ, и, скорее всего, писал его даже не сам Покровский. И правильно — преподается-то история именно русской политической мысли: «Россия Ленина и Сталина, центр нашей социалистической Родины, дает образцы строительства коммунизма, на которых учатся другие народы». Не подкопаешься, особенно в обстоятельствах конца 1940-х — начала 1950-х, с его беспощадной борьбой с безродными космополитами.