Андрей Колесников - Дом на Старой площади

Наша дача стояла неподалеку от дома Георгадзе, который на неопределенное время сохранили за его семьей. Он стоял, как таинственный замок, укрытый корабельными соснами и словно готовый исчезнуть в любой момент в Истре…

А охальник Левенсон, заранее веселясь, спрашивал у папы: «Володя, ну как там твой шеф поживает?» — и очень похоже изображал слегка перекошенную физиономию Андрея Андреевича Громыко. Мы с мамой умирали от смеха, папа пытался соблюдать корпоративную этику и лишь сдержанно улыбался.

Однако в последние годы существования КПСС и Советского Союза мнение трудящихся, содержавшееся в письмах и обращениях граждан, игнорировалось и на самом высшем партийно-государственном уровне. Например, все мои обращения к первому помощнику М.С. Горбачева Валерию Ивановичу Болдину с просьбой дать возможность доложить наши информационные сводки, в частности, о нарушениях прав русских в Прибалтике оставались втуне. Однажды генсек даже полюбопытствовал у председателя Верховного Совета СССР: «Кто это у тебя там — Колесников? Скажи ему, пусть не паникует». «Паника» же моя, как подтвердилось в дальнейшем, была своевременной и обоснованной, и всё это обернулось тяжелыми последствиями.

Кстати говоря, любопытно, что поначалу мои записки о письмах трудящихся, критиковавших «первую леди СССР» Р.М. Горбачеву, с интересом были восприняты А.А. Громыко, но затем было сказано: «Я докладывать не буду, если хочешь, обращайся в ЦК». Я обратился к Болдину и получил ответ: «У тебя свой начальник, вот к нему и обращайся». Круг замкнулся.

Приемная Верховного Совета оказалась этакой всероссийской фокус-группой. Понятно, что отец видел в письмах и жалобах то, что сам хотел видеть и/или что ему самому не нравилось. Прибалтику он любил, но примерно в том же духе, как имперский чиновник Ее Величества любил, например, Индию. Разумеется, столкнувшись впервые в истории с публичным феноменом первой леди, отдельные советские трудящиеся сильно удивились, потом возмутились и затем взялись за перо и застрочили в инстанции. Недовольство, возможно, было массовым, но исходило оно уж от очень охранительной части масс. Что хотел изменить начальник Приемной Верховного Совета? Стиль Горбачева? Да кто бы его стал слушать… И со своим многолетним аппаратным опытом, где были конфликты с самим Черненко, отец лез в пекло поперек батьки. Разумеется, и Громыко, и Болдин могли лишь приостанавливать эту чрезмерную активность по предъявлению гласа народа на самый верх. Впрочем, что там опыт: тот же Болдин впоследствии — с его-то аппаратной школой — промахнется в выборе стороны в попытке дворцового переворота и фактически предаст своего патрона. Возможно, в этой ситуации ему нужно было не аппаратное, а другое — политическое — чутье.

История Советского Союза близилась к концу. Подходила к финишу и моя трудовая биография. Осенью 1990 года я собирался уйти на пенсию, разумеется, продолжив работать в профессиональном юридическом качестве. Однако этому не суждено было сбыться.

Отец очень устал. Все усилия шли прахом. Его страна разваливалась. Остановить его добровольный уход со службы уже было невозможно. Я это чувствовал, интуитивно побаиваясь даже не только собственно перехода от активной работы к пенсионному существованию, но и психологических последствий самого этого решения. И не зря боялся. Эта история закончилась тяжелейшим инсультом на следующий же день после официальной отставки. И десятью годами постепенного мучительного ухода с еще двумя мощными инсультами. Плата за военное детство. За работу на износ. За природное нездоровье. За не равнодушие.

Мне было 25 лет. И уже тогда жизнь мне стала казаться процессом под названием «Выносите своих мертвецов» — потому что за отцом ушли сначала мама, а затем брат. Процесс занял почти 16 лет и, не слишком закалив меня, вымотал, лишил моральных сил. Потом было много смертей близких людей, и я даже стал к ним привыкать. И что я замечал? Лишь один мой друг, побывавший «там» и вернувшийся «оттуда», говорил об оранжевом свете и множестве людей, плывущих вместе в лучах охры. А я видел, что перед смертью человек живет как будто бы в снах, «едет домой», возвращается в молодость или даже к маме и папе, считает себя молодым. Это реальность, которую выдает ему под самый занавес существования мозг, работающий как Солярис: умирающий свободно перемещается во времени и пространстве. И нет более верного признака близкой кончины, чем эта отправка с воображаемого перрона «домой», к маме и папе.

В результате моя старая бумажная записная книжка и даже многие фамилии на сим-карте превратились в кладбище, в список забытых адресов и людей, исчезнувших вместе с замолчавшими телефонными номерами.

Нет-нет, в России нельзя жить долго, иначе проводить будет некому. Мало платежеспособных потомков. И дай бог наскрести на крайний случай четырех немолодых кряхтящих мужчин с грыжами в позвоночнике. Одним из которых нередко оказывается водитель «перевозки». Если, конечно, у него легкий характер и доброе сердце.

Спустя десять лет после смерти родителей и брата началась череда кончин старух из числа «родных и близких». И старших друзей, которые формировали меня в разные периоды жизни. И это уже не «конец эпохи», как было принято говорить на поминках. Это с грохотом отваливаются огромные куски породы — куски тебя самого. И тебя становится всё меньше — потому что эти люди читали, ценили, понимали. И главное — любили тебя. Теперь их нет — и я… истончаюсь.

…Моей двоюродной сестре сразу после смерти ее мамы приснилось, как она собирает людей на сорок дней. И в том числе зовет «дядю Володю». В ее сне мой папа пережил свою младшую сестру. А может быть, она просто так сообщала ему на тот свет о кончине сестренки, которую звали Еленой и называли в семье ласково, как самую младшую, Ёлочкой.

Можно смело сказать, что всю жизнь я прошел с песней. Музыка всегда звучала и до сих пор звучит в моей душе и частенько «вырывается» наружу. С утра, например, если я на природе, обязательно пою низким басом рахманиновскую «Благословляю вас, леса…» — и полностью сливаюсь с окружающими деревьями, рекой, полянами. Днем — это могут быть песни боевые, маршевые. Вечером — лирические или колыбельные: от «идеологической» для маленького Сережи («Спи, мой сынок, вырастай на просторе, тебе укажет Сталин дорогу своей рукой, спи, мой воробышек, спи, мой сыночек, спи, мой звоночек родной») до классики, уже для внуков всех поколений («Спи, моя радость, усни…»). А уж интонации и репертуар любимого Георга Отса — всегда со мной.

Эту колыбельную Блантера на стихи Исаковского потом пела Анна Герман, правда, уже не упоминая указующий перст товарища Сталина. Мелодия и в самом деле очаровательная, но в ней ошеломляюще отчетливо угадываются еврейские мотивы — Матвей Исаакович Блантер, автор более двухсот советских песен, уж расстарался. Возможно, их сочли кавказскими и дозволили выйти в большой мир.