Израиль Меттер - Будни

Владимир Сергеевич не спускал Альму с поводка, пока не убедился, что из пяти этих псов — две суки, а трем кобелям — спаниелю, скотчтерьеру и таксе — не дотянуться до рослой Альмы. Отпущенная наконец, она жадно бросилась к своим мелким кавалерам, и они закружились с ней в свадебной карусели.

Поблизости, равнодушно глядя на эту бесцельную возню, медленно бегала красавица афганская борзая, она была на сносях. Хозяин ее, директор кинотеатра «Салют», живущий в соседнем подъезде, посмотрел на взволнованную Альму и сказал:

— Ваша-то, видать, крепко пустует. Прошлый год она скольких принесла?

— Трех.

— Жидковато! — Он засмеялся. — Моя афганочка по восемь экземпляров печатает. Думаю, и нынче не подведет. С одного ее помета я двухкамерный «Минск» приобрел и няньку для внука оплатил за сезон. Это не считая шерсти на кофту супруге — за год начесали…

Опрятная старушка, хозяйка таксы, тут же стоящая, сокрушенно сказала:

— Ну как же можно в подобном тоне говорить о своей собаке! Ведь она же член вашей семьи…

— Конечно, член! — радостно кивнул директор кинотеатра. — Если хотите знать, то вот придешь с работы злой как черт, плана за квартал не дал, фильмы — дрянь, народ не желает на них ходить, а в Главкинопрокате измордуют тебя, премии лишат, супруга расстроена по своей служебной линии, и только афганочка моя встречает меня, как будто я действительно человек с большой буквы… Вы думаете, почему люди псов заводят? Для равновесия души!..

Не дослушав соседа, Владимир Сергеевич побежал за Альмой: из дальнего подъезда выводили на прогулку дога, он был известен в жилмассиве своей беспардонностью: в прошлом году, на глазах у зазевавшихся хозяев, надругался над двумя суками — колли и ньюфом, — погубив их потомство на добрый сезон.

Чайник на кухне кипел вовсю, сын и жена еще спали. Вообще-то, Борька, наверно, проснулся, из его комнаты слышен был утренний кашель курильщика — дымит натощак; вчера у него допоздна гостили приятели, шумели вполсилы, музыку не заводили, похоже было, кто-то читал стихи. Все ли ушли, или кто-нибудь остался ночевать — одному богу известно. Бывало иногда, под утро Владимир Сергеевич слышал: в ванной плескалась вода, потом по коридору раздавались тихие, мелкие, торопливые шаги и щелкала входная дверь. А однажды случилось и так, что в ванной на перекладине остался стиранный лифчик. Обнаружила его Наталья, прогладила утюгом и, отдавая сыну, сказала:

— Ты не находишь, что для девушки он великоват? Это ведь третий номер, а я ношу второй.

Борька смутился, но не сильно; обеда он, правда, не доел, ушел к себе в комнату, забрав лифчик.

Владимир Сергеевич сказал тогда жене:

— Тебя все это не смущает?

Она ответила:

— Ему двадцать лет. И поверь, все-таки гораздо спокойнее, когда он ночует дома.

— Но ты хоть знакома с ней?

— Я видела нескольких его приятельниц, но кто из них — она, пока не знаю. Теперь, может, по третьему номеру догадаюсь.

Владимир Сергеевич привык считать жену умнее себя, в нем еще сохранились остатки былой влюбленности в Наталью и чувство благодарности к ней за то, что из множества сокурсников, бегавших вокруг нее, она выбрала его, пожалуй, самого невзрачного из всех этих ухажеров. И несмотря на то, что в последующие годы обнаружилась его научная одаренность, несмотря на звания, обретенные им, одно осталось незыблемым в их семье: он, Владимир Сергеевич, доктор философских наук, профессор, достиг всего этого благодаря тому, что она, Наталья Михайловна, пожертвовала своей карьерой ради него. Некая приблизительность в этом была, впрочем, весьма иллюзорная, но от частого повторения эта приблизительность уже успела затвердеть, укрепиться, и теперь уже никто не сомневался, что дело обстояло именно так — жертва была принесена. По правде же, Наталья Михайловна закончила институт вперевалочку, с академическими отпусками, с горючими рыданиями в деканате, и разумеется, никакая научная карьера ей не светила.

Однако когда Владимира Сергеевича зачислили в аспирантуру и в дом он приносил всего сторублевую стипендию, Наталья Михайловна нахватала преподавательские часы в двух техникумах, и это дало ему возможность спокойно защититься.

Все свое неиспользованное честолюбие она пыталась привить ему, как дичку прививают сортовой черенок. А черенок не прививался, отсыхая, отваливался. И она полагала своего мужа рохлей, ни в чем и нигде не умеющим себя поставить — ни на работе, ни дома.

И он привык к этой своей роли; она его даже устраивала, позволяя ему не вникать в домашние подробности; за ним закрепились мелкие семейные обязанности, он и выполнял их.

Воспитание сына в эти обязанности не входило. Конечно, он имел право излагать Борьке свое мнение, сын не дерзил ему, а в детстве даже льнул к нему, но Владимир Сергеевич не умел с ним разговаривать, и не потому, что мальчишка раздражал его, — отцу было скучновато с ним.

Ощущая это и коря себя, Владимир Сергеевич старался возбудить в себе интерес к тому, что волновало мальчика, но искусственность отцовского любопытства угадывалась сыном.

Водил Владимир Сергеевич Борьку в зоопарк, в цирк.

Звери, яростно метавшиеся или тоскующие в своих клетках, вызывали и его ответную тоску, он не в силах был разделить восторгов сына. «Зачем это все? — думал Владимир Сергеевич. — Если это необходимо для науки, то при чем здесь вся эта гуляющая, смеющаяся толпа людей, и, главное, зачем дети? Им-то зачем наслаждаться чужой неволей, унижением?..» В цирке шутки клоунов раздражали Владимира Сергеевича примитивностью, а дрессированные животные томили его своей холуйской рабской покорностью. На утреннике, когда все вокруг грохотало от смеха и аплодисментов, семилетний Борька обернулся к отцу и крикнул:

— Папа, а почему ты не хлопаешь?

Возвращаясь после этого утренника домой, Борька восхитился было умом слона, балансирующего в манеже на бутылках, а Владимир Сергеевич сказал:

— Видишь ли, Боря, тут дело не столько в уме слона, хотя они поразительно умны, а в том, что дрессировка производится с применением болевых приемов.

— Это как? — спросил мальчик.

— Обучая животных, дрессировщик причиняет им различными методами боль, если они не выполняют его приказаний. Стоять на этих дурацких бутылках — совершенно бессмысленное для слона занятие. Но он делает это, потому что его кололи прутьями, били, мучили и довели до такого состояния, что он готов на все, лишь бы выполнить злую волю своего хозяина…

Произнеся все это гораздо раздраженнее и длиннее, чем ему хотелось, Владимир Сергеевич досадливо подумал, что вообще не следовало этого говорить. Не впервые с ним получалось так. На вопросы мальчика, повседневно изумлявшегося чуду жизни, он отвечал прозаично, развенчивая чудеса до унылого уровня здравого смысла.