Израиль Меттер - Будни

Я вылупил изумленные глаза на Балабина.

— То есть как же первое место?

— А вот так. Очень даже просто… Стыдно, гражданин педагог: двадцать лет живете в населенном пункте и не знаете его выдающихся достижений.

Он вдруг сел и впервые посмотрел на меня пристально.

— Вам известно, чья персональная дача находится в десяти километрах от вашего поселка?

— Известно.

— Отчего же вы тогда удивляетесь? Разумеется, в соревновании сельсоветов ваш поселок ухватил первое место, поскольку хозяину этой персональной дачи должно доставлять удовольствие, что населенный пункт, в котором он проводит свое свободное время, — наилучший. Кстати, это еще позволяет ему делать широкие обобщения: жизнь у нас повсюду прекрасна!..

— Значит, его обманули?

— Конечно! Но — почему и для чего? Да он сам жаждет этого обмана. И если вы попытаетесь открыть ему глаза, то он может рассердиться: у него начнет не сходиться, а он привык, чтоб сходилось…

Обо всем, что сейчас говорил Балабин, я уже думал, открытий для меня в этом не было. Я даже знал больше, чем Балабин: телепередача о губительном загрязнении нашей реки была объявлена в программе, но за час до ее выхода в эфир — задержана. Это возмутило меня. Мне было совестно и перед районным санинспектором, которого я уговорил выступить, и перед молоденьким редактором, он влип в эту историю тоже с моей подачи. Но, как уже не раз бывало со мной, возмущение булькало и пузырилось во мне, борясь с привычной, постылой осмотрительностью: а тебе что́, больше всех надо?.. Вообще-то, по моей профессии, мне всегда надо больше всех — в этом ее суть. Но осмотрительность придерживала меня за шиворот, она давно натерла мне холку, как хомут старой кляче.

Быть может, даже не в осмотрительности дело, а в душевной усталости, убеждал я себя, — усталость выглядит как-то поблагороднее, чем осмотрительность. Я не верил, что мне удастся добиться справедливости, но неверие возмущало меня еще более.

И я пошел в редакцию газеты.

Меня принял заместитель главного редактора — его отличные статьи об охране окружающей среды я читал. Он выслушал меня сочувственно, нисколько не подвергая сомнению мои сведения, — вероятно, он знал все, что делается с нашей рекой. А я еще рассказал ему о задержанной телепередаче. Судя по выражению его похмуревшего лица, он знал и это. Грешить на него не стану, глаза его озаботились. Он ответил не сразу — снял очки, закурил, придвинул и ко мне пачку сигарет.

— Если хотите, — сказал я, — акты о штрафах и текст выступления санитарного инспектора я могу оставить вам. Здесь, кстати, и магнитофонная пленка с записью хамства начальника стройучастка.

Открыв мою папку, он полистал ее, не вчитываясь, а продолжая что-то обдумывать. Потом сказал:

— Тут надо все поточнее вычислить… У вас есть какие-нибудь веские знакомства?

Я не понял.

Он объяснил:

— Ну, какие-либо личные знакомые с именами, со званиями?

Все еще не беря в толк, что к чему, я произнес фамилию довольно известного писателя.

— А еще?

Я ляпнул народного артиста СССР.

— Это уже теплее… Попытайтесь организовать письмо в нашу газету за подписью трех-четырех деятелей подобного калибра. Такое письмо мы сможем напечатать.

Организовать это письмо мне не удалось.

Известный писатель, к которому я обратился и даже свез его в мой поселок, охотно съездил со мной на рыбалку, восхитился пейзажем, — рыбы мы не поймали, — а насчет письма уклонился: его жизненная позиция, обворожительно излагаемая в застольных беседах с друзьями, была известна мне давно. Ее-то он и повторил тем искренно-доверительным тоном, которым владел в совершенстве, когда лгал:

— Ты ведь знаешь: в своих книгах я стараюсь писать правду, ни в чем не фальшивя. И это наше с тобой прямое дело — создавать художественные произведения, изображающие суровую суть жизни. Без дураков. А всякая посторонняя возня с собиранием подписей — это уж только в крайних случаях: либо когда ты уже не имеешь возможности уклониться, либо если ты убежден, что твоя подпись поможет.

— Но ведь здесь и есть этот крайний случай!

— Крайний-то он, возможно, и крайний. Но вот победа — фифти-фифти. Уж очень серьезен дядечка, обитающий на этой даче. Он ведь может и так рассудить: не шумите, не трещите, ваша возня только создает сенсацию и мешает нам работать. Вы, дескать, мыслите масштабами одного поселка, не учитывая резонанса от публикации негативных фактов. Молодежь у нас и без того нигилистична…

Известный писатель продолжал излагать свою позицию, осточертевшую мне до смерти, ибо я сам, не разделяя ее, презирая ее, не мог противопоставить ей свою личную гражданскую отвагу. И разница заключалась лишь в том, что у меня это болело, повергало в злую бессонницу, а у него — нет. А на кой черт, кому нужна эта моя боль и ночи без сна, кому от них польза…

Середина костра выгорела дотемна, он выглядел сейчас неопрятно, по краям его валялись огрызки обгорелых сучьев. Я подгреб их ногами к центру и, опустившись на колени, принялся дуть что есть мочи, до головокружения.

Балабин спал. Во сне его лицо утратило напряженную живость, постарело, борода залохматилась, обнажив седину. И, лежа, он как-то укоротился.

Костер дымил, но не ожил. Мне надоело возиться с ним.

Ночь посветлела, небо уже проснулось, но еще не полностью, а словно нехотя потягивалось во всю ширь; у горизонта медлило раннее утро, оно не сулило солнца.

Я устал и был недоволен собой.

Покой, освобождение от всяких связей с действительностью — все то, чем сладка рыбалка, — сменилось ощущением вины. Оно глодало меня с подагрическим постоянством.

Сидеть у погасшего костра было бессмысленно.

Я попытался разбудить Балабина, но он, не открывая глаз, недовольно замычал.

Собрав свои пожитки, я пошел к лодке. Прежде чем отъехать, пополоскал руки в реке, растирая в ладонях мелкий песок, и плеснул в лицо прохладную воду, смывая с него бессонницу.

Молодой человек, всю ночь кидавший спиннинг с берега, оказался сейчас поблизости от меня, он бродил по колено в воде с места на место.

— Берет? — спросил я.

— Паршиво. Одного окушка взял, грамм на двести. У вас опарыша лишнего нет? На червя плохо берет.

Я отсыпал ему из консервной банки кучку опарышей.

— Да они у вас уже почернели, окукливаются, их не нацепишь на крючок!

— Уж какие есть, — сказал я.

Сварливый тон этого парня мне не понравился. Одет он был хлыщевато, в ярко-желтый резиновый костюм, непригодный для холодной ночи. Руки и нос его посинели, он часто сморкался, зажимая ноздрю пальцем.

— Замерзли? Надо было вам посидеть у нашего костра, погреться. Да вы и сейчас еще можете взбодрить его, там сухого топлива хватает.