Израиль Меттер - Будни

— Интересно! Ты своей совестью судишь, я, значит, своей, и выходит на поверку — самосуд? Анархия?.. А бог твой при чем же?

— Он при всем, — ответил Серегин.

— Какая же у него получается роль? — спросил Карев. — Наплодил на земле людей, они друг дружке вцепляются в глотку, жгут, режут. За давешнюю Великую Отечественную двадцать миллионов душ извели!.. А он — что?

Серегин подумал немного и сказал:

— Вопрос знакомый, Яков Степаныч: я от него сам сколько ночей не спавши. И сейчас отвечу. Бог в наши людские дела не мешается, доверяет нам. А человек должен сам за себя отвечать, все ж таки мы люди, а не звери, и почему это с господа надо взыскивать за нашу подлость?

— Ну, а его-то роль, я у тебя спрашиваю? Наблюдатель он, что ли?

— Он наблюдает, — подтвердил Серегин.

Карев устало зевнул.

— Не пыльная у него работенка, Серегин. На такую должность и я гож…

Серегин собрался было ответить, но из прихожей донесся стук входной двери и неразборчивые голоса — женский, мужской. Быстро подхватившись, он вышел из кухни; дверь за собой плотно прикрыл.

Карев уже остыл от спора и от своей размозолевшей обиды.

Пора было собираться домой.

Немножко-то на душе полегчало.

Из прихожей послышался строгий мужской голос:

— А вы точно не продешевили, батя? Мебель-то ведь сейчас подорожала.

И кроткий, тихий ответ Серегина:

— Да какая же это мебель, Костя? Рухлядь.

И тут же вступил женский голос:

— Где я теперь достану корень калган? Могли бы и чаю попить. Водку брала, «Экстру», по четыре двенадцать…

Карев вышел в прихожую. В наступившем молчании он надел свое пальтецо, калоши и, не глядя на молодых людей, сказал старику:

— Спасибо за угощение, хозяин… А насчет кресла у меня вышла ошибка: поставим его в магазине за тридцать.

Когда дверь за ним захлопнулась, Серегин, прищурившись, посмотрел на своих родственников и сказал:

— Ну и гады же вы! Хорошего человека обидели…

А дождь на улице припустил еще усердней, Карев вымок тотчас наново и шел не разбирая пути.

Ничуть он на этих людей не обиделся и только жалел Серегина за его темноту.

А насчет Саньки Горелова — да ну его, Саньку… Горчичники надо на ночь поставить — в груди сипит, — чаю с медом выпить.

Ох и погодка, так твою…

— Перестань!

— А потом ты поехала с ним…

— Перестань! Перестань.

— А потом ты поехала с ним на Клязьму, и вы взяли в гостинице два отдельных номера. Представляю себе, какое у тебя было счастливое лицо, когда вы ехали вместе на Клязьму.

— Я заткнула уши, можешь говорить все, что угодно.

— И это продолжалось два года. Хочешь, я повторю то, что ты сказала ему по телефону?

— Не смей. Ведь ты же обещал мне.

— Ты сказала, что любишь его и что гордишься им. Мне ты никогда не говорила, что гордишься мной. Ты позвонила ему с утра, с самого раннего утра…

— Господи, какое это имеет значенье — утром или вечером!

— Если ты звонила с утра, значит, ты с этим проснулась, значит, ты думала об этом круглые сутки. Думала всегда. Все эти два омерзительных года. Ты радовалась, когда я уезжал в командировки, в Рязань, в Баку, в Ростов, в Свердловск, в Ташкент. Ты укладывала мой чемодан, провожала меня на вокзал, тебе надо было лично убедиться, что поезд действительно ушел. Ты говорила мне на прощанье, когда я уже стоял в тамбуре вагона: «Береги себя». Я еще тогда замечал, каким невыразительным голосом ты это говорила. Тебе надо было поскорей вернуться с вокзала, скорее звонить ему, что я уехал, что вы свободны…

— Опять начинается с самого начала. Это невыносимо. Ведь ты же обещал мне.

— И теперь я хожу по нашей квартире, где все заслежено им. За что бы я ни взялся рукой, куда бы я ни ступил, всюду был он. Он ел из наших тарелок, пил из наших рюмок, я спал с ним на одних и тех же простынях. Ты предавала меня все эти два года…

— Я никогда не предавала тебя.

— Ты предавала меня самым пошлейшим образом.

— Я говорила ему, что я люблю тебя. Его корежило от моих слов. Перестань, ради бога, перестань. Ведь так ничего не получится. Я же все сделала, как ты хотел. Я же рассталась с ним. Мы не видимся полгода. Я не думаю о нем, не вспоминаю его.

— Не лги.

— Все эти полгода ты каждый день, по многу раз в день, спрашиваешь меня внезапно: о чем ты думаешь? И я каждый раз тотчас же отвечаю тебе, о чем я думаю. И всегда оказывается, что это не о нем.

— Боже, каким я был идиотом все эти два года!

— Ну, пожалуйста, ну я тебя прошу. Ну хватит.

— Ты сказала, что в нем сто восемьдесят пять сантиметров роста. Значит, он не помещался в нашем зеркале.

— Не знаю. Откуда я могу это знать.

— Я знаю. Я мерил. Он помещался в нашей постели, потому что она на двенадцать сантиметров длиннее зеркала. Постель я тоже мерил. Тебе понятно, до чего я дошел?

— Если ты сейчас же не прекратишь, я заткну уши.

— Он на двадцать пять лет моложе меня. Значит, в сорок первом году ему было восемь лет. А в тридцать седьмом — четыре года. Ужасно трудно представить себе, что ты любила человека, который не знает, что такое война… Ведь он ни про что ни черта не знает…

— Я же тебе говорила, я всегда сравнивала его с тобой, и всегда не в его пользу. Он даже обиженно спрашивал меня: «Тебе не о чем со мной разговаривать?»

— Ты открывала ему дверь со счастливым лицом. Ты накрывала для него на стол со счастливым лицом. Ты ходила при нем красивая от счастья. Если б он не был моложе тебя на десять лет, все повернулось бы иначе. Ты рассталась с ним, потому что у тебя не было другого выхода.

— Он не знал, сколько мне лет.

— Но ты знала, сколько тебе лет.

— Он говорил, что я для него моложе всех на свете.

— Молодой женщине не говорят, что она моложе всех на свете. Ты осталась со мной, потому что у тебя не было другого выхода.

— Был.

— Не было.

— Я могла остаться одна. Не обязательно от одного мужа переходить к другому.

— Ты боялась остаться одна.

— Я ничего не боюсь. Можешь оскорблять меня сколько угодно. Скажи еще, что я осталась с тобой ради денег. Если ты это скажешь, я от тебя немедленно уйду.

— Когда я позвонил тебе ночью из Свердловска, то сразу догадался по твоему голосу, что ты пьяна. Я трижды подряд звонил тебе в ту ночь и слышал, что ты пьяна, но ты говорила, что у тебя такой голос спросонья. Как будто я не знаю за двадцать лет жизни с тобой, какой у тебя голос спросонья. Сколько вы выпили тогда?

— Я тебе уже говорила. Это невыносимо.

— Сколько?

— Мы пили не поровну.

— Я тебя спрашиваю, сколько?

— Бутылку на двоих.

— Коньяк?

— Не помню.

— Ты извинялась перед ним за то, что я трижды звонил в ту ночь?

— Выпей, пожалуйста, валидола. Вот я накапала в рюмку. И пожалуйста, я тебя прошу, я тебя очень прошу, ну пожалуйста, ну хочешь, я стану перед тобой на колени…