Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Шевченко так закрутился со сборами, что только поздно вечером нашел свободную минутку, чтобы написать Лизогубу коротенькое письмо: «Я теперь веселым отправляюсь на это никудышнее Аральское море… Ей-богу веселым… Пришло мне разрешение рисовать, а на следующий день — приказание в поход выступать. Беру с собой все твои рисовальные принадлежности… Прости меня, ей-богу некогда и сухарь какой-нибудь съесть, а не то чтобы письмо написать как следует. Варваре Николаевне напишу уж разве что из Раима…» И просил писать ему в Орск на имя доктора Александрийского, который обещал пересылать в Раим все, что принесет ему почта.

От волнения Шевченко всю ночь не сомкнул очей, а на рассвете уже был на ногах.

Транспорт готовился к походу: снимали палатки, запрягали лошадей, нагружали верблюдов, и в десять часов после напутственного молебна двинулись в путь.

Тремя темно-серыми полосами тянулась до горизонта экспедиция. Звенело железо, ржали кони, кричали верблюды, слышались разговоры, даже песни, какие-то команды, крики…

Было еще утро, а солнце уже пекло, как будто летом. От земли поднимался пар, и Тарасу казалось, что он вот-вот полетит над степью и будет кружить над ней.

Степь еще была по-весеннему свежей и зеленой, местами как будто пелененная седым дымком от прошлогоднего ковыля. В первом ряду дышать было легко, но сзади, где тысячи ног, колес и копыт мгновенно вытаптывали траву, — над возами уже поднималась серая туча пыли и расползалась, заступая ясный горизонт, а чистое небо с веселым майским солнцем стало понемногу желтеть и как будто затягиваться сухою желтоватой пленкой.

Колонны то исчезают тремя полосами, то снова появляются, повторяя неровности степи…

Шевченко шел пешком. Он был в парусиновом костюме и в своем стареньком летнем пальто. Настроение у него было чудесное…

Айбупеш встретилась после нескольких верст от крепости. Вышла из-за бугра и пошла за Тарасом. Сначала он даже не поверил, а когда подошла ближе, заплакал. Так они и шли степью, отстав от каравана, держась за руки. Ей было приятно, что сын справедливости рядом с ней и говорит ей нежные слова на непонятном для нее языке. Она хотела попросить, чтобы он ей все это сказал на ее языке, но не решалась. А что, если он скажет ей: «Мен сени суйомин? (Я тебя люблю)». Она уже говорила ему эти слова. Тарас держал ее за руку, что-то рассказывал, говорил нежно-нежно… Он читал ей свои стихи на украинском языке…

Наконец Тарас сказал ей по-казахски:

— Иди назад. Тебя ждет твоя юрта.

Она стояла и смотрела на него. Ее припухлые губы дрожали, она хотела что-то сказать, только так, чтобы Тарас ее понял. Но она не умела говорить по-русски.

— Я тебя поцелую? Можно?

Тарас осторожно притянул ее к себе, она задрожала перепелкой. Он осторожно поцеловал ее в припухлые, еще почти детские губы, вздохнул и сказал:

— До свидания, Айбупеш…

Он бросился догонять караван, а она стояла, закрыв лицо руками. И сколько ни оглядывался Тарас, стояла все так же, как статуя скорби…

Уже у него и ноги притомились, уже вокруг стелилась ковыльная серебряная степь, а она все маячила на горизонте, все стояла, и хотя Тарас не видел, где она держала свои руки, он был уверен: она стоит, закрыв лицо, и плачет…

«Малое дитя… — думал Тарас. — Что оно знает? Купил ее Саримбек, заплатил калым по обычаю… Но не лежит ее душа к нему… Зачем я пришел к ним в юрту и разбудил ее душу? Зачем я говорил так ласково с ней? Разве не мог я наступить сапогом на собственные чувства и сделать все возможное и невозможное, только бы ее душа не тревожилась? Наверное, не мог… Потому что в этом голом поле, где господствуют законы царя и шариата, хочется найти что-то человеческое. Потому что мы — люди. И как я мог не смотреть на нее, как я мог не говорить ей слов, которые рвались из сердца? Не мог… Но я говорил ей эти слова на языке моей Украины… Айбупеш… Айбупеш… Бросить бы эту солдатчину, сбежать с армии. Забрать Айбупеш с юрты — и бежать свет за очи!.. Ребенок ты Тарас! Ты ведь не имеешь на это права! Ты должен выжить и приехать на Украину, привезти туда свои стихи и рисунки — назло царю и жандармам…»

И все же Айбупеш стояла перед глазами — и ее заплаканное лицо, трепет ее ресниц и губ, грусть ее прекрасных заплаканных глаз… Он чувствовал на губах ее прощальный, такой горячий и волнующий поцелуй…

Он шел и думал о том, как когда-то нарисует ее, как передаст красоту лица, гибкость талии, глаза, полные грусти, любви и предчувствия чего-то большого…

Тарас снова оглянулся. Айбупеш уже не было. Она исчезла, растаяла на горизонте, и только шпили Орской крепости еще виднелись — и эта крепость как бы напоминала Тарасу: «Берегись! Я всегда буду следить за тобой!»

«Следи, следи, чтоб ты навеки канула вместе с тем, по чьей воле здесь стоишь. А я вот уже иду и пишу. Пусть не на бумаге, а в памяти, пусть не сейчас, а потом… Все, что я здесь увидел, передумал, почувствовал, — все это будет на бумаге. А бумага долговечнее любого бастиона…»

Так думал Тарас, шагая в последних рядах бутаковской армады.

Солнце стоит над самой головой, припекает, от земли идет такой аромат, что Тарасу, полузадушенному в казармах, становится дурно. Он чувствует неожиданную слабость в ногах, их начинает сводить судорога…

Что-то проваливается у него под ногами — и Тарас летит куда-то, летит, как птица… Вот он уже кружит над степью. Ему жарко. Он летит ближе к солнцу, крылья, что скрепленные воском, рассыпаются, горячий воск капает ему на руки, на лицо — и вдруг воск становится холодным, как вода… Икар падает в море…

Тарас раскрыл глаза. Что случилось? В лицо светит солнце на голубом небе, а над ним стоят казаки и льют воду ему на голову. Как будто сквозь сон долетает:

— Живой! Раскрыл глаза!

О ком это? О нем? А что такое? Почему он лежит, а не стоит? Надо встать, обязательно встать. Иначе будет бить унтер…

— Лежи. Лежи! — ласково говорит бородатый яицкий казак. Мы тебя сейчас на воз уложим. Там и отойдешь.

Тарас все равно пытается подняться, чувствует слабость, как будто на него положили два мешка с зерном… Но теперь он уже понял. Потерял сознание. Потерял сознание, как девушка…

— Поднимите меня, — просит он. Ему стыдно лежать перед десятками глаз. Он должен стоять.

Но его не поднимают. Сквозь толпу казаков протискивается врач. Берет Тараса за руку и щупает пульс…

— Все будет хорошо, — говорит он, немного подумав. — Просто человек ослаб. Наверное, ночь не спал, да и переболел… Болел? — спросил Тараса. — Чем?

— Цинга была зимой… Ревматизм…

— Вам не следовало отправляться в поход… Вам надо лежать в госпитале.

Тарас молчал.

— Ничего, может, как-то и обойдется. Только вам не следует много ходить. Мы сейчас положим вас на телегу — вы отдохнете, а там что-то придумаем…