Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Тарасу помогли подняться, положили на телегу…

Его подбрасывало на кочках, но ехать было лучше, чем идти. Он даже начал сочинять стихи. Они приходили один за другим, они просились на бумагу, которой не было под рукой, и он их запоминал:

Тарас задумался о своей судьбе, об Украине… Подумал и о том, как он нарисовал себя молодого в юрте и как Масати и Айбупеш удивились, каким он был и каким стал. Как Масати просила дорисовать усы и бескозырку… А те усы уже седые, хотя ему всего-то тридцать четыре…

Надо думать о стихе. Надо его повторить, чтобы не забыть. А потом записать в захалявную книжечку…

Телега остановилась. Тарас попробовал подняться. Встал легко. Слабость прошла.

— Ого, ребята, да мне уже совсем хорошо! — сказал Шевченко, слезая с телеги. — Почему стоим?

— Приказано сделать привал. Час будем отдыхать. — ответил казак, чем-то напоминающий Пугачева, портрет которого когда-то Тарас рисовал для «Наших, писанных с натуры русскими…»

После привала тронулись дальше. Тарас шел вместе со всеми. Неожиданно к нему подъехал всадник. Заметив форменные золотые пуговицы на куртке, что выглядывала из-под плаща, привычно вытянулся.

Всадник соскочил с коня.

— Познакомимся: штабс-капитан Макшеев, Алексей Иванович. А вы, наверное, художник Шевченко? Значит, будем вместе с вами плавать Аральским морем.

— Так точно, — ответил Шевченко, еще не зная, как держаться с этим элегантным офицером.

— Да бросьте, пожалуйста, эти официальности, уважаемый Тарас… — запнулся офицер, пожимая поэту руку.

— …Григорьевич, — подсказал Тарас.

— Садитесь со мной на коня, иначе не догоним наших.

Но Шевченко покачал головой.

— Нет, сердечно благодарю. Я пешком.

— Тогда и я с вами… У нас с вами много общих знакомых, — сказал Макшеев. — Я дружу с Момбелли. Он не раз рассказывал про вас, даже показывал вашу книжку. К сожалению, я не понимаю по-малороссийски и поэтому не мог ее прочитать. В Оренбурге я узнал о вашей судьбе и решил обязательно с вами познакомиться. Как здорово, что Бутакову посчастливилось вырвать вас из Орска. Мерзкое место! Даже киргизы зовут его Жаман-Кала, то есть плохое место.

— А вы знаете их язык?

— Только отдельные слова. Но очень интересуюсь ими.

Разговор снова коснулся петербургских знакомых. Потом Макшеев начал рассказывать о литературных новостях прошедшей зимы, о том, как он познакомился у Петрашевского с талантливым писателем Достоевским и поэтом Плещеевым, рассказал о новостях театрального сезона. Шевченко слушал с напряженным вниманием. Душа его оголодала без умственного питания и жадно глотала эти скупые новости. И оба в разговорах не заметили, что уже прошло более двух часов. Стало жарко. Тучи пыли, поднятые транспортом, расплывались над степью все шире и шире. Начала мучить жажда…

На ночь остановились рано, когда солнце еще висело над горизонтом. Остановились около полузаваленных степных колодцев, на дне которых тускло поблескивала темная вода.

Для офицеров сразу сняли с верблюдов и поставили легкие палатки. Макшеев пригласил Шевченко к себе ночевать…

Отправились в путь на рассвете, вся степь блестела от буйной росы, как будто усыпана бриллиантами. Чтобы спастись от пыли, Шевченко вышел на полчаса раньше, сразу следом за проводниками и разведчиками, и все утро дышал свежим, чистым воздухом, наслаждаясь тишиной бескрайней степи. День был ясный, но в полдень Тарас заметил впереди, на самому горизонте, маленькие белые тучки, которые то появлялись, то как будто тонули, не поднимаясь выше.

— Что это такое? — спросил один молодой казак, впервые попавший в степь, у другого, постарше.

— Да разве ослеп, не видишь? — отвечал старый казак. — Степь горит!

— И в самом деле горит…

К полудню навстречу транспорту ветерок принес уже и запах дыма. Сначала отдельные, мелькающие среди дыма огоньки сливались в непрерывные нити; затем, после захода солнца, в дыму образовалось мощное, очень красивое зарево.

С приближением ночи зарево краснело и близилось к транспорту. Из-за темной горизонтальной, чуть-чуть кое-где изогнутой линии начали показываться красные струи и язычки. В транспорте все затихло, как бы ожидая чего-то необыкновенного. И действительно, невиданная картина представилась изумленным глазам участников экспедиции. Все пространство, виденное днем, как бы расширилось и облилось огненными струями, почти в параллельных направлениях. Чудная, неописуемая картина! Тарас всю ночь просидел возле палатки, любуясь огненной картиной…

Шевченко по просьбе спутников зарисовал эту почти фантастическую иллюминацию. Рисунок был им выполнен акварелью — тонко и с большим мастерством, — и все вдруг почувствовали по-настоящему, какого замечательного художника забросила судьба в эти края…

Обходя утром свой табор, генерал Шрейбер, командующий всего транспорта, наткнулся на Шевченко. Остановившись возле художника, он долго смотрел на его работу, похвалил ее:

— Ну, если вы сделаете такие рисунки и на Арале, то я, на месте государя, простил бы вам все ваши грехи!

— Нет у меня грехов, ваше превосходительство, — ответил Тарас, опустив голову, — кроме одного — любви к человеку…

— Так… так… — проговорил генерал, возвращая Тарасу его рисунок с откровенной жалостью. Шевченко понял намек. Что было делать?

— Ваше превосходительство, — смущаясь, сказал Шевченко. — Я вижу, что моя работа вам понравилась. Разрешите подарить ее вам на память об этом пожаре…

На следующем переходе Тараса догнал Макшеев с еще одним всадником. С ними была третья лошадь.

— Познакомьтесь, Тарас Григорьевич, это Агау — проводник нашей экспедиции.

Тарас протянул руку проводнику.

— Мы вам привели коня, — продолжал Макшеев. — На коне все же лучше, чем пешком идти.

— Нет, — ответил Шевченко, — я на коне ездить не умею. С опыта детства знаю, что на нем трясет.

— Ничего, научитесь… Галопом значительно лучше, — сказал проводник.

С помощью проводника Тараса усадили в седло, и он попробовал погнать коня галопом.

Конь перешел на быструю рысь, Шевченко сильно затрясло, но вдруг стало прекрасно — как будто его качали на качелях. Конь скакал степью, Тараса то поднимало, то опускало, но в целом все было гармонично. Тело почти сразу привыкло к галопу, и теперь они все трое мчались вдоль каравана, поднимая пыль за собой.