Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

— Боюсь, что и здесь не будет вам удобно. Я живу не один, а с двумя товарищами по экспедиции.

— Так, так. Я слышал: солдатни к себе запустили. Так им и в казарме будет хорошо. Ведь я временно и к тому же по служебным делам. Теперь я больше не работаю в Опекунском совете, как в Питере. Я теперь налоговый инспектор. Охраняю, так сказать, государственный интерес.

Макшеев понял, что от Корсакова сразу не отвертеться, снял со стола чертежную доску и, заметив Тараса, что как раз входил в землянку, сделал широкий жест в его сторону:

— Знакомьтесь! Господин Шевченко, профессор живописи Киевского университета, а ныне художник Аральской научно-описательной экспедиции.

Шевченко даже растерялся от такой неожиданной рекомендации и молча поклонился приезжему.

— Очень-с приятно! Корсаков! Старый приятель Алексея Ивановича, — поздоровался инспектор, демонстрируя свои прокуренные зубы.

— Дорогой Тарас Григорьевич, — чрезвычайно вежливо обратился Макшеев к Тарасу. — Вы еще в шубе. Не откажите, пожалуйста, в любезности: прикажите там, чтобы нам дали быстрее обедать. Гость, наверное, с дороги голодный, а я, честно говоря, очень устал за этим черчением. За обедом немного отдохну — и снова за рейсфедер. Ведь меня отзывают в Оренбург, — пояснил он Корсакову. — Вот я и тороплюсь закончить все черчение, иначе не смогу выехать. Время уплывает, а работы еще на месяц, не меньше.

Через четверть часа на столе паровал наваристый флотский борщ, стояли консервы маринованой рыбы, и Макшеев разливал по чаркам крепкую старку. Гость не остался в долгу и вытащил из погребца бутылку зубровки. Завязалась беседа. Корсаков рассказал, как стая волков долго шла за оказией. Макшеев вспомнил об охоте на тигра. После борща подали зайца, которого накануне застрелил Истомин, потом кипящий самовар, и Тарас торжественно поставил на стол бутылку настоящего ямайского рома.

— Откуда? — удивился Макшеев.

— Заработал! Нарисовал портрет одного новоназначенного офицера, а он мне, кроме оговоренного гонорара, подарил вот это и замечательную рамку для акварели.

После обеда Шевченко сел в сторонке заканчивать пейзаж морской затоки с вмерзшими в лед шхунами на зимовке, а Макшеев с Корсаковым продолжили разговор.

— Так, шер ами, — жаловался Корсаков, угощаясь чаем с ромом. — Что и говорить: препаршивая у меня должность. Скитаешься целый год этой степью, стягивая со здешних дикарей налоги. Работаешь, работаешь, — никакой тебе благодарности и, главное, никак не добиться полной выплаты налогов. А все из-за моего тестя. «Служи, — говорит, — до действительного статского советника, чтобы дочь генеральшей стала. Тогда озолочу!» А он у меня миллионер. Но как тут выслужиться, когда эти чертовые киргизы не вылезают из недоимок? Я уже и так добился, что недоимки уменьшились почти вдвое, его превосходительство меня за это к «Анне» представил.

— Вот как! Но… как вы добились таких блестящих результатов? — спросил Макшеев, подливая гостю ром.

Гость порядочно хлебнул за обедом и разоткровенничался:

— Очень просто: кнутами. Но, представьте себе, есть такие мерзавцы, что готовы лучше умереть под кнутом, но налогов не платить.

Шевченко выпрямился, кровь бросилась ему в лицо, сами собой стиснулись кулаки, но неимоверным усилием воли он сдержался и взялся за кисть.

— Неужели вы не понимаете, что никакой кнут не выбьет из нищего того, чего он не имеет? — спросил Макшеев.

— Э, батенька мой! Все они прикидываются нищими. Должность действительно препоганая: противно слушать их жалобы, крики и так далее…

В этот момент кто-то нерешительно дернул двери.

— Кто там? Войдите! — крикнул Макшеев.

В землянку вошел казах Жайсак, друг Шевченко. Он низко поклонился Макшееву и Шевченко и молча остановился возле порога.

— Что скажешь, голубь? — спросил Корсаков, небрежно закинув ногу за ногу.

— Люди говорят, шкурки лисьи тебе надо, ясачный начальник? У меня есть шкурки. Я ходил в Раим, там тебя искал. Нету. А ты сюда откочевал.

— А-а!.. Так, мех берем, если он чего-нибудь стоит. Покажи! — все еще небрежно кинул Корсаков.

Жайсак вытащил из-за пазухи две чудные шкурки чернобурой лисицы. У Корсакова глаза вспыхнули жадным огнем. Он взял шкурки, дунул на них, стал гладить их вдоль и против шерсти, потом спросил с кажущейся небрежностью:

— По сколько хочешь?

— Не знаю. Сколько дашь, ясачный начальник. Мне ясак платить надо… Много надо…

— Сколько же их у тебя есть? — пренебрежительно перебил его Корсаков.

— Много есть. Может, два раза десять или три раза. Надо пересчитать.

— Тридцать? Ну что ж, дам тебе по полтиннику.

— Ой, начальник!.. — аж вскрикнул Жайсак. — Бухарский купец за маленькую три рубля дает, а за такие… Это же большие, зимние.

— Ну и иди к своим бухарцам, — спокойно отвернулся Корсаков и хлебнул из чашки, где было больше рома, чем чая.

Макшеев возмущенно переглянулся с Тарасом, а Жайсак переступал с ноги на ногу и с отчаянием смотрел на своих красивых лисиц.

— Разрешите… Лисицы большие и отличного качества, — вмешался Макшеев, пытаясь сохранить корректный тон.

— Вот и берите себе их, если они вам так нравятся, — ответил Корсаков на французском, чтобы Жайсак его не понял. — А я не такой богатый, чтобы бросаться дурными деньгами.

Макшеев и сам подумал в первый миг купить одну-две шкурки, даже потянулся к карману, но вспомнил, что едет он в долгое, почти двухмесячное путешествие, и так и не вытащил кошелька. Это движение не выпало от внимания Корсакова.

— Но в Москве вы возьмете за них рублей по шестьдесят, не меньше, — продолжал Макшеев.

Тем временем Шевченко незаметно дернул Жайсака и жестом потребовал, чтобы тот забрал своих лисиц. Но, вероятно, с Жайсаком случилось что-то чрезвычайно серьезное, потому что он не послушал Тараса, а безнадежно вздохнул и отрицательно покачал головой. Он внимательно прислушивался к разговору на незнакомом языке и только переводил взгляд с Корсакова на Макшеева и с Макшеева на ясачного начальника и вдруг сам обратился к Макшееву:

— Возьми, майир! Отдам по два рубля шкурка. Очень нужны деньги.

Все молчали. Макшееву было неудобно взять мех за такую мизерную цену, а больших денег у него действительно не было. Корсаков иронически улыбнулся:

— Ну хорошо! — вдруг промолвил он. — Начальник тебя пожалел. Ради него дам тебе по два рубля за шкурку.

И с видом благодетеля дал Жайсаку четыре рубля, но не серебром, а ассигнациями, значительно дешевле серебра. Жайсак тяжело вздохнул, взял деньги и вышел, низко опустив голову. Шевченко схватил пальто и бросился ему вдогонку. Когда за ним стукнули двери, Корсаков весело постучал себя по коленке и радостно рассмеялся.