Иван Никитчук - Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Из этой фразы они поняли, что в Париже начались бои…

Они начинали считать дни и часы, когда может прибыть оказия и принести новые письма, газеты и журналы. И, наконец, просто замолчали, удрученные ужасной оторванностью от всего мира.

Вернер часто исчезал, поскольку в землянке не было места для геологической коллекции, с которой он еще не управился, а Тарас снова много писал. Может быть, под влиянием кровавых событий на берегах Сены, снова вспомнил он времена Колиивщины и написал балладу «Швачка», об одном из руководителей тогдашнего крестьянского восстания.

Мысли сменяли одна другую. Начиналась весна. Сердце поэта стремилось туда, на Украину, невольно вспоминались юношеские годы и город Вильно, где познал он, украинец, любовь к полячке. Под влиянием этих воспоминаний и написал он балладу о любви еврейки-красавицы к молодому литовскому графу.

Вспоминалась и она, предательница, Анна Закревская, и снова посвящал ей поэт грустное стихотворение, пряча посвящение под двумя буквами: «Г. З.». И песни писал Шевченко, которые с тех пор уже почти полтора столетия поет украинский народ и часто даже не знает, что это написал их Кобзарь.

Иногда он так углублялся в свои мысли, что забывал, зачем вышел из землянки, куда и зачем собрался идти. Теперь приходилось им с Вернером по очереди вести хозяйство. Пока Макшеев жил с ними, все это делал его денщик, а теперь надо было и по воду пойти, и печь затопить, и пол подмести, и к «камбузу» сбегать за кипятком для чая, и за обедом, и за ужином.

Задумываться Тарасу было над чем. Он знал, что скоро «Константин» поднимет якорь и отправится в свое последнее научное плаванье. До осени будут колыхать его дикие штормы Аральского моря, а потом…

Неужели снова Орская крепость, проклятая казарма, тупой и жестокий Глоба, пьяница-солдафон Мешков?..

Все эти мысли так нервировали Шевченко, что он потерял сон и после бесконечно долгой бессонной ночи вставал с головной болью и покрасневшими веками. Задумался, загрустил Тарас и, глядя на свои крошечные захалявные книжечки, с отчаянием думал, будут ли они когда-нибудь напечатанными, эти скорбные и гневные строчки, или им суждено пожелтеть и рассыпаться на кусочки от ношения за голенищем сапога?

Шевченко снова переболел цингой. Много лет спустя, при воспоминаниях о ночах в Кос-Арале, у него, по собственному признанию, холодело сердце. А тут еще изводили казаки-староверы, несшие в Кос-Арале сторожевую службу. Они приняли Шевченко из-за его бороды за ссыльного раскольничьего попа и преследовали поэта назойливыми выражениями своей почтительности.

Уральские казаки-староверы, увидев среди сошедших с шхуны человека с бородой, как лопата, тотчас смекнули, что это непременно есть мученик за веру. Донесли тотчас своему командиру, и тот пригласил Тараса в камыши и упал перед ним на колени:

— Благословите, батюшка! Мы уже все знаем!

Тарас растерялся, но поняв, в чем дело, хватил казака раскольничьим благословением. Восхищенный есаул облобызал руку Тараса и вечером задал такую пирушку, какая поэту уже давно и во сне не грезилась.

В другой раз уральцы-казаки предложили Тарасу 25 рублей за благословение. От денег Тарас отказался, что было расценено казаками, как беспримерный бескорыстный подвиг, и подвигло их просить поэта отговеться в табуне, в кибитке, по секрету, и, если возможность позволит, причаститься от такого беспримерного пастыря.

Чтобы не нажить себе хлопот с этими седыми наивными людьми, Тарас сбрил бороду и уже аккуратно, каждую неделю два раза, стал ее брить…

Но хуже всего была бессонница. Туманная луна подымалась над Голодной степью — там лежали неведомые страны, откуда Сыр-Дарья несла мутную и мертвую воду.

Шевченко выходил по ночам на палубу и тихо пел любимые украинские песни, — томился, вспоминал об Украине. Слушал эти песни только вахтенный матрос. А пел Шевченко прекрасно. Некоторые из его современников говорят, что талантливость Шевченко якобы ярче всего была выражена не в его стихах и картинах, а в пении старинных запорожских песен.

Трещали камыши, холодная ночь простиралась над миром, и одиночество камнем лежало на сердце. Иногда в такие ночи великий поэт и замуштрованный солдат, преждевременно состарившийся от каторжной муки, плакал, сидя на палубе шхуны, и вытирал глаза рукавом колючей шинели. Плакал о своей недоле, милых друзьях, о заброшенности и беспомощности среди окружавших его казенных людей…

Нечасто видел теперь Бутаков своего художника. Но и он заметил, что Шевченко стал сам не свой. Сначала он подумал, что это случайное настроение, но потом понял, что происходит с поэтом. Надо было позаботиться о его будущем. Но масса тяжелых и неотложных дел по подготовке второго и последнего плавания экспедиции свалились на голову капитан-лейтенанта и надолго лишили его возможности выкроить для Тараса время.

И все же, несмотря на занятость, Бутаков все время думал, как вырвать Шевченко из солдатчины.

Однажды, в свободную минуту, он пошел к землянке, которую все в Кос-Арале по привычке называли макшеевской.

В тот день после бессонной ночи Шевченко переживал наплыв угнетающей грусти. Стиснув голову ладонями, сидел он спиной к дверям и медленно раскачивался, как от сильной мигрени.

— Тарас Григорьевич, что с вами? — подошел к нему Бутаков. — Заболели? Голова? Зубы?

Шевченко вздрогнул, как будто проснулся от тяжелого бреда, с минуту смотрел на Бутакова непонимающе, потом поднялся и подал гостю стул.

— Что с вами? — встревоженно повторил Бутаков. — Случилась неприятность?

— Просто задумался, — ответил Шевченко, полуотвернувшись. — Есть о чем задуматься солдату штрафного линейного батальона…

— Да, конечно… Я как раз зашел к вам поговорить о вашем будущем.

Шевченко молча смотрел на Бутакова, внешне спокойный, только пальцы его судорожно сжимали клочок ненужной газетной бумаги.

— Во-первых, за прекрасную работу художника я представляю вас к унтер-офицерскому званию. Во-вторых, как вам известно, мы скоро пойдем в море, в наше второе и последнее плаванье. Возвратившись, мы сразу отправимся в Оренбург. Ни здесь, ни тем более в море, на борту «Константина», вы не сможете закончить и обработать во всех деталях ваши сепии и акварели. Поэтому я подаю рапорт, чтобы вам разрешили по окончании экспедиции выехать со мной в Оренбург для окончательной обработки ваших рисунков, а также для переноса всех гидрографических зарисовок на гидрографическую карту, когда она будет создана. Потом мы сделаем роскошный альбом либо даже два альбома с вашими рисунками и поднесем их царю. Думаю, они станут основанием для вашего возвращения на родину.