Александра Давид-Неэль - Под грозовыми тучами. На Диком Западе огромного Китая

Однажды утром почтальон подтвердил, что ходившие слухи не были беспочвенными. Пекин действительно был в изоляции, поезда туда больше не ходили, и вдобавок китайцы разрушили большой мост. Какой мост? Никто этого не знал.

Тем не менее мой повар напустил на себя гордый вид; покончив с приготовлением пищи, он принимался вопить во весь голос: «Мы отвоюем Маньчжурию!.. Все китайцы выступят против японцев!..»

— А ты, — сказала я как-то раз, когда меня окончательно разозлило его бахвальство, — а ты, разумеется, пойдешь в армию добровольцем!

— Я не могу, — отвечал слуга, удивленный столь нелепым предположением, — я нужен своей семье.

Подобные заявления слышались на протяжении всей войны. «Главная обязанность мужчины — заботиться о своей семье», — уверенно повторяли миллионы китайцев и оставались дома заниматься своими делами за прилавком магазина или конторским столом. На фронт же должны были идти простолюдины, всякие кули и прочие люди «без роду, без племени».

«Первоочередной долг — забота о семье» — с этим лозунгом можно было согласиться, учитывая, что китайская семья, полностью зависевшая от доходов своего кормильца, не могла рассчитывать на денежную компенсацию, в случае если его убьют на войне или изувечат так, что он уже не сможет заниматься никаким ремеслом.

С другой стороны, какой-нибудь бедный возчик, носильщик или «человек-лошадь», тянувший коляску рикши, мог заявить, что ему все равно, на кого ишачить — на соотечественников или японцев, — и он не обязан подвергать свою жизнь смертельному риску, несмотря на то, что у него уже не осталось надежды облегчить собственную участь. Такое мнение тоже вполне оправданно.

Можно прибегнуть и к другим весьма логичным доводам. Однако подобные умозаключения, сколь бы превосходными они ни были, на деле способны привести к гибели целого народа.

Неужели существует непреодолимое противоречие между интересами человека и коллектива? Очевидно, это не так. Остается только недоумевать, почему наша земля, которая могла бы стать довольно приятным местом для разумных существ, превратилась в ад из-за глупости ее обитателей.

Впоследствии я слышала, как студенты оправдывались, что они не принимали участия в боевых действиях, ссылаясь на то, что им следовало закончить учебу. Другие говорили с умудренным видом: «Я выжидаю и готовлюсь к следующей войне». Один юноша, преисполненный сознанием собственной значимости, заявил: «Я стараюсь поддержать моральный дух войск, сочиняя патриотические стихи». Наконец, некоторые из молодых богачей крупных городов: Шанхая, Ханькоу и других — даже не утруждали себя размышлениями о том, почему они уклоняются от исполнения патриотического долга, а продолжали веселиться в танцевальных залах и игорных домах.

Однако я наблюдала эти сцены и слышала эти речи уже после того, как уехала из Утайшаня. Бедные сельские лавочники просто-напросто говорили там Ионгдену: «Я боюсь». Ламы же, трапа (Трапа — низшее ламаистское духовенство) и бонзы, полагали, что война их не касается. Лишь бы уцелели их монастыри да имущество, лишь бы верующие продолжали приносить дары, а политический строй в стране или национальность власть имущих ничего для них не значили. Такая позиция походила на поведение несчастных кули, но объяснялась другими причинами. Разрозненность китайцев резко отличалась от патриотизма японцев.

Отзвуки войны в Утайшане. — Передовая линия фронта приближается. — Первый полет вражеских самолетов над горой

Пятнадцатого августа 1937 года в Утайшане поднялся переполох. Ходили слухи, что 30 японских самолетов-разведчиков летали над Тайюанем. Опасаясь возможных бомбардировок, власти советовали всем, у кого не было неотложных дел, уехать из города. Эвакуация из Тайюаня женщин и детей стала неизбежной.

На следующий день в городе появились толпы объятых ужасом монголов. Женщины несли на руках младенцев, мужчины сгибались под тяжестью тюков с тряпьем и домашней утварью; я видела двух человек, перевозивших плуги. Некоторые вели лошадей, нагруженных поклажей, к которой были привязаны дети. Эти несчастные были предвестниками драматического зрелища, которое мне предстояло наблюдать на протяжении нескольких месяцев.

Известия, принесенные беженцами, были удручающими. Калган {84} , подобно близлежащим городам, несколько раз подвергался воздушным налетам. Было много жертв. Китайцы и японцы воевали между Пекином и Чахаром {85} . Люди, направлявшиеся в Пекин, убеждались, что дороги перекрыты, и были вынуждены поворачивать обратно.

Стало быть, речь шла о чем-то более серьезном, чем недавние «беспорядки»? Я задавалась этим вопросом, не предполагая, что боевые действия могут выйти за пределы сравнительно ограниченной зоны, простиравшейся между Пекином и Северным Китаем.

Между тем одна немецкая дама, обитавшая в Тайюане, у которой был радиоприемник, прислала мне сводку последних известий. Между Пекином и Тяньцзинем произошли крупные сражения. Китайцы понесли столь значительные потери, что убитых и раненых вывозили на повозках в течение трех дней, но их было очень много, и в конце концов было решено не забирать их с поля боя.

Впоследствии один французский врач, проживавший в Пекине, подтвердил эти сведения. Он писал, что большинство тяжелораненых скончалось на месте, пролежав несколько дней без всякой помощи.

Моя знакомая также сообщала о чудовищных пожарах: китайская часть города Тяньцзинь якобы сгорела дотла.

Через несколько дней после того, как я получила это письмо, в Утайшань прибыл офицер, командир воинской части из Утайшаня. Он известил нас о том, что Пекин и Тяньцзинь были сданы японцам. Кроме того, шла молва, что японцы наступали на Шанхай.

Необычайно активная деятельность развернулась в воинских частях, расквартированных в окрестных монастырях.

В провинции китайцы не утруждали себя строительством казарм. Почти повсюду гарнизоны размещались в буддистских и даосских храмах, что окончательно приводило памятники в упадок.

Непосредственно под горным отрогом, на котором возвышался Пусатин, в большом монастыре жили несколько сотен солдат. Они ежедневно занимались гимнастикой, выполняя упражнения на турнике. Горнисты тоже должны были репетировать. Чуть свет уже было слышно, как они играют гаммы и подают сигналы. Эти неопытные музыканты уединялись по двое, по трое среди деревьев или скал и беспрестанно издавали одни и те же жалобные звуки, от которых мне хотелось завыть как собака.

По утрам мы становились свидетелями еще более бурной деятельности. Солдаты приносили в Пусатин несколько ящиков со снарядами, занимали позицию у ворот крепостной стены и принимались швырять гранаты вниз, в долину. Грохот взрывов не смолкал по нескольку часов подряд, затем солдаты забирали пустые ящики и весело спускались по большой белой лестнице, насчитывавшей сто восемь ступеней, в свои квартиры. По-видимому, они «веселились всласть», а также сознавали, что исполнили свой долг. Жители Востока все еще радуются достижениям «цивилизации» и гордятся тем, что умеют их использовать. Японцы, начавшие эту войну, до сих пор не могут опомниться от изумления и восторга при мысли о том, что они водят самолеты, сбрасывают бомбы и унижают белых людей. Воодушевление, которое они испытывали по этому поводу, во многом сказывалось на их мужестве и упорстве.