Е Галайская - Москва и Волга

Вот я и подумал: мамка и нас побьет и с‘ест. И убег. Собралось нас трое, а девченку не взяли: что с ней возиться! У одного товарища был брат в Ташкенте и уехал на Кубань с белыми. И прислал письмо, что на Кубани жить хорошо. Мы и надумали ехать к нему. В поезде много ехало детей в Москву из Чувобласти. Мы молчали и они нас кормили, а как начинали нас спрашивать — мы уходили в другой поезд. Потом ехали с кр-цами. Там хорошо было: они ничего ни спрашивали, давали есть и папиросы давали… Раз мы разрезали шинель у одного, когда он спал и достали деньги — 5 лимонов. Ушли с поезда на другой. В Москве мы купили папирос и стали торговать. Весело было: в кино ходили, на пиво, к барышням, на трамвае катались. Кормили нас на пункте — там каждый день много, ведь нас где им всем упомнить! А как нет денег, то один из нас идет к поезду, когда приедет с голодными. И там его заберут в приют, вымоют, оденут хорошо и отправляют в детский дом — я был на Мясницкой, в Покровском, в Харитоньевском, в Лефортове. Ну, побудешь несколько дней для интересу, а потом — гайда домой — на Курский или Рязанский. Скучно в детском доме и холодно. Гулять не велят ходить, если курить, ругаются сестрицы, а сами курят. Делать нечего, книжки хорошей нет, никакому мастерству не учат: нешто меня весь век будут в детском доме держать, а чем хлеб зарабатывать не учат. Ну и убежишь. На воле продашь казенное платье, ботинки и опять в торговлю. Скучно в Москве, то ли дело в деревне. Как я был пастухом, лежишь и смотришь, как всякая комашка ползет, работает, как птички поют, а то зайчик пробежит; небо такое красивое, так воздух пахнет, а здесь вонища да грязь, а еще сестрицы кричат: «не делайте грязи, навоняли!» А уж надо бы больше да некуда. Ну, так мы торговали, торговали, большая компании стала и плохо вышло: раз они у нас все забрали: и деньги, и одежду, и валенки. Мы проснулись и нет ничего и сами они убегли. Пошли мы на пункт, холодно, есть хочется, а там нас прогнали, знают уже. Ну, мы залегли в приемный покой и там нас забрали в Покровский. Мы посидим до тепла, а там поедем на Кубань. Дали бы нам хлеба, луку и селедки на две недели, да одежду, — мы бы и теперь поехали, а там в самый раз станем на работу: я за пастуха, а товарищ к какому хозяину. [1] Это записано со слов отчаянного хулигана, мальчика 13 лет. Грозы всего отделения Московского Покровского детского приемника, бежавшего уже несколько раз из детских садов и критиковавшего все их порядки. У него тяготение в деревню, к земле — чуткая душа, умеющая понимать красоту природы! Город его давит. Он попытал все виды порока, но остался все тот же, сын полей. Ночью, в минуту откровенности, он и рассказал мне все вышеописанное, когда я застала его в слезах. Во 1-х он жаловался, что его разлучили с другом, во 2-х он боятся опоздать на Кубань к началу сезона полевых работ. А в 3-х ничем не занят и весь избыток энергии изливает в драках и шалостях. Но это уже не его вина. Главное, у него сохранилась любовь к труду и он не пропадет. И я верю, когда он попадет в колонию или школу в нормальные условия — то будет самым восприимчивым и к добру, как был ко злу.

Доложу я вам, что до революции жить в Москве было прекрасно: каждый день получал я полфунта печенки, легко удавалось и сливочки слизнуть, а уж цыплят, рябчиков и котлет сколько я переел — и не сочтешь… Ведь я был барским котом, а мои хозяева только и делали, что ели и пили целый день. Но когда началась эта самая перетасовка, — одних вверх других вниз, крик, шум, стрельба — мои нервы не выдержали и я удрал в погреб… Спустя некоторое время, когда я вышел оттуда, я не узнал ленивой и хлебосольной Москвы: во первых мои хозяева целый день куда то бегали, что то делали и я не знаю когда они готовили, а, во вторых печенку ели они сами, да ее и не было. А о сливочках, котлетах и помину не было. Чем дальше, тем хуже и корочкой не поживишься, — хлеб стали печь из свеклы, из соломы, чуть ли и не с глиной, как я понял из разговоров, да и мыши все перевелись — я подозреваю, не идут ли они на колбасы… Ну, совсем нет мочи — и холодно, и голодно, и опасно: то и гляди самого с‘едят. Решил я утопиться, — пошел на кухню к раковине — вода не идет. Побежал на улицу — под трамвай — трамваи не ходят. Ждал, ждал, — язык и хвост отморозил. Вдруг какая то женщина подымает меня и сажает под шубу, ну думаю, пропал, снесет на рынок и продаст в мясную — хоть мяса у меня только что в языке. Приходит, — выглядываю: «палата. № 10, 87 чел, детей из Поволжья». «Отцы родные! да меня здесь живьем с'едят, по полоску растащат». — подумал я. Ну, все равно погибать, пусть и я окажу свою помощь голодающим. Я закрыл глаза, чтоб не видеть собственных мучений. Протягиваются ко мне десятки детских рученок, гладят, теребят… «Кисанька, милый, ты озяб, есть хочешь? Иди сюда, покушай». Не верю своим ушам, потягиваю носом, пахнет мясом. Открываю глаза — не снится ли мне это? Нет, на столе миска с супом, с молочной кашей, куски мяса, и никто не спешит есть — занялись мною, угощают, ласкают. Неужели они не голодны?… Наелся я, улегся под теплой печкой, укрыли меня одеялом и оставили в покое. Бегают, играют, поют, в новых платьях, в ботинках. Чудеса. Разбудил меня замечательно аппетитный запах свежей булки. Мне к носу принесла девочка кусочек прекрасного белого хлеба, но испортила его, намочив в противное сладкое какао. Откуда она взяла? Гляжу — все дети уплетают свежие пышки.

Нет, не хочу под трамвай, останусь в Покровском приемнике, — здесь жить отлично, — и тепло и кормят хорошо…

Где же красота полей, где же дивная природа, к которой с детства я привык? Я все готов отдать, лишь бы видеть их перед собой. Здесь передо мной большие здания, передо мной стоит Москва. А где же лес, такой чудный, и где же милые поля? Скорей к ним хочу, но меня держат в Москве среди тесных, грязных зданий, среди толпы чужих людей. О милые поля! Скорей меня возьмите в свои об'ятья, ведь я сын ваш и к вам лечу.

Как это ни странно, ни печально, но приходится признать, что дети бегут из приемника, как и из других детских домов. Какая же причина этого? Плохие условия жизни в приемнике? Дети голодны? Педагоги с ними плохо обращаются? Ничуть не бывало! Кормят же хорошо и достаточно — во всяком случае дома или на воле они не будут сытее. На отношения воспитателей тоже не могут пожаловаться: многие относятся к детям с нежной любовью, ласкают их, отстаивают их интересы, вникают в их радости и огорчения, слово стараются дать им все, что ребенок может требовать дома. Правда, некоторые воспитатели относятся равнодушно, строго, официально, лишь бы отсидеть свои шесть часов, и не проявляют души в своих отношениях к детям, может быть даже брезгливо относятся к ним, но во всяком случае ни словом, ни делом их не обижают и дома, на воле, дети несравненно больше обижены и словом и пинком. Если предположить, что бегут самые скверные, испорченные ребята — и это не верно. В чем же дело?