Е Галайская - Москва и Волга

И немедленно же начались экскурсии, — сначала исторические, в Третьяковскую галлерею и Исторический музей, на крестьянскую выставку. А теперь [2] Этот проект был мной предложен на курсах «1 мая» еще в декабре 1921 года и по возможности проводился в жизнь, но встречал со всех сторон противодействие. А теперь предписываются везде экскурсии, как обязательный метод работы. В. Ч. и все занятия превратились на курсах в постоянные регулярные экскурсии.

Если мы привыкли при старом порядке конкретизировать Москву в виде полной женщины с пирогами да с блинами, то теперь нужно Москву запечатлеть в памяти ея маленьких гостей с Волги уже в виде художественного, исторического и научного центра.

Москва позаботилась их накормить хлебом, которого у самой не так много. Пусть же накормит их сознание и таким московским хлебом, которого в Москве очень много и которого им нигде потом не встретить, как только в одной Москве.

Первое видим на улице, второе — на лице и очень его портит, третье — необходимо для пасхи, а целое — пишут на заборах.

а) Одни кирпич весит 1 ф. и 1/ 2кирпича. Сколько весит один кирпич?

б) Три зайца, сколько будет ушей?

в) Сколько будет, если разделить 50 на половину?

Чик, чик, чик, чик…

Часы у соседей бьют восемь.

Фу — ты, Господи! — восклицает Шурка, торопливо, в уме вычисляя время, оставшееся в ея распоряжении до ухода на службу.

Полтора часа! Ну, что я могу сделать за это время? Картошка не чищена, тесто в кадке, формы, самовар…

Поспешно бежит раздражительная мысль в лохматой голове, руки с засученными рукавами кофты решительно двигают ухватом в печи, зубы злобно кусают губы, а глаза с ненавистью следят за пламенем в печке, выбрасывающим дым часто по принадлежности — в трубу, часто мимо в комнату.

Сегодня она топит печь потому, что ей так захотелось. Братья спят после дежурства, мать не пришла еще со службы с ночного дежурства. А Шурка встала рано, ну и пришла фантазия истопить печь.

Неловкими, размашистыми шагами, стараясь быть быстрой, ходит она по комнате от предмета к предмету. Суп засыплен, формы для хлебов готовы, самовар ждет огня. Шурка щиплет ножом суковатую лучину и бранится, недовольная ея неподатливостью.

Обыкновенно Шурка очень спокойная, флегматичная особа. Она любит во всем порядок. В мыслях, в действиях. И спокойно делает свою работу.

Задумывается над философскими вопросами. Негодует в душе на нестерпимую ворчливость матери и когда прорвется, то до конца выльет все накипевшее негодование.

А прорывается она редко. Надо, значит, представить размер образа прорывания ея негодования.

Но сейчас Шурка торопится, а потому и не может удержаться от внушительных поощрений по адресу лучинки.

У, окаянная твоя сила! Чтоб ты… Чтоб тебе… Тьфу.

Вертя всеми концами полено лучинки, она никак не может притти к более вескому пожеланию ей, благодаря которому лучинка бросила бы свое сопротивление ножу.

— Подайте милостынку… поесть… Два дня… Дальнейшее покрывается окриком:

— Чего еще надо, ну?

Шурка энергично обертывается на голос, робко слышащийся из щелки приотворенной в корридор двери.

— Ну — повторяет она, хотя знает уверенно, что это нищий, — голодающий. Их сегодня уже три приходило, пока она встала.

Берет из чугунки несколько теплых еще, вареных картошек и подходит в двери.

— На, вот. — Шурка смотрит, как маленькая фигурка в лохмотьях, без шапки, робко берет подаяние и благодарит:

— Спасибо, мамо.

Ев делается немножко смешно. «Мамо»! Он назвал ее «Мамо».

«Татарчонок», — решает она. И почему-то ей хочется сделать ему что-нибудь еще.

Шурка возвращается к столу, отрезает хлеба и спешит сунуть ему в холодную ручонку.

— Чего-же ты без шапки то? — спрашивает.

— Потерял.

— Так ведь холодно, небось, — соображает она вслух.

Потом приходит к какому то выводу, возвращается в махонькую комнатушку за кухней, роется некоторое время в стоящих там картонках и выносит старую, летнюю детскую фуражку. Нагоняет татарчонка уже в конце корридора, надевает фуражку ему на голову и решает:

— Все же теплее будет.

Раздумчивой походкой идет к самовару, молча запихивает в нее горящую лучину и начинает приводить себя в порядок.

Все сделано. Шурка ждет мать, чтобы при ней напиться чаю и уйти.

И все молчит. Пододвинувшиеся к носу брови и надутые губы показывают, что Шурка думает и о том, что хлеба делается мало, и о том, что где-то его совсем нет, что там люди умирают с голоду, что там едят людей…

Матери что-то не нравится в утренней работе Шурки. Она начинает перечислять все недостатки Шуркиной натуры вообще и, как полный контраст к ее особе, указывает на какую-то Варю, дочь Зинаиды Васильевны.

Шурка упорно молчит, следя злыми глазами за ртом матери, изредка вставляя короткую реплику: — Знаю. Ну и что-же?

За тем следует удивление матери и красноречивый поток жалких слов о непочтительности нынешних дочерей к родителям. И так далее.

Шурке надоело. Она припудривает перед зеркалом свой всегда лоснящийся нос, надевает пальто и уходит.

— Подайте, барышня миленькая, на хлеб, — шепчет над ее ухом нищий.

Почти свирепо бросает на него взгляд Шурка и летит мимо.

Потом раскаяние овладевает ею. Ведь в сущности она очень добрая, но безвольная и сумасбродная. Но она и сама не всегда сыта и потому сердце ее отзывчиво. Раскаяние гложет сердце. В конце концов скудный завтрак ее остается в руке какой то девчурки, поднявшей на нее свои голодной тоской смотрящие глаза.

А в спину ей летят волнующие слова:

— Подайте хлебца…