Аркадий Коровин - Салют на Неве

Через час Ройтман созвал в своей комнатушке всех уезжающих. Он повторил им то, что я уже слышал, и просил всех, особенно девушек, строго хранить тайну эвакуации.

Мы с Шурой принялись за сборы. Это было не легкое дело. Откуда-то появились вещи, давно забытые нами, но вдруг показавшиеся совершенно необходимыми для будущей жизни. Бросить их было жалко, взять с собой невозможно. После долгих споров мы уложили четыре чемодана — по два на человека — и, успокоившись, отрешившись от быта, стали ждать дальнейших распоряжений. Шура, гладко причесанная, в дорожном костюме, села на кровать и о чем-то задумалась.

— Ты рада? — спросил я ее.

— Как тебе сказать, — медленно проговорила она, — я рада, что еду на родину. Но мне жалко расставаться с людьми, которые стали мне по-настоящему дороги. Если хочешь знать, я предпочла бы остаться здесь.

Несмотря на предосторожности, весть о внезапной эвакуации быстро облетела весь город. Скрыть такое событие, как отъезд всем известных врачей, лучших сестер и нескольких десятков раненых, которых тоже все знали, — скрыть такое значительное событие было трудно. С утра началось паломничество друзей и сослуживцев в наш подвал. Они приходили с встревоженными лицами и поочередно забрасывали нас советами, как держать себя в море, если случится авария с кораблем. Часов в десять пришел начальник госпиталя Федосеев. У него нервно дрожали губы. Он молча пожал нам руки й, не снимая шинели, прошёл в нашу комнату. Вслед за ним к подвалу подъехал автобус. Через несколько минут мы должны были навсегда покинуть дом, в котором было пережито так много незабываемых дней.

Население подвала столпилось в нашей крохотной комнатке. Наступила торжественная прощальная тишина. Никто ни слова не сказал больше об опасностях предстоящего пути. Мы, однако, не завидовали судьбе тех, кто оставался на Ханко, но из чувства такта не говорили об этом. И остающиеся и уезжающие жалели друг друга.

— Ну, прощайте, родные! — сказал наконец Федосеев, и опять у него задрожали губы. — Прощайте, милая Шурочка, — продолжал он, обращаясь к Шуре и впервые так просто называя ее. — Вы здесь хорошо поработали. Не поминайте нас лихом, когда доберетесь до Ленинграда.

Белоголовов между тем, торопясь, разливал по рюмкам какой-то новый ликер, еще теплый и слегка отдающий бензином. Все стояли, устремив на нас сочувственные и грустные взгляды.

— Прощайте, милые! Прощайте, боевые друзья! — воскликнул Белоголовов. — До скорой встречи в родном Ленинграде!

Я посмотрел на него и увидел в его голубых глазах тревогу и нежность.

Столбовой, Будневич, Николаев и Ройтман долго обнимали нас и крепко жали нам руки. В вестибюле подвала, где все лето была сортировочная, собралась толпа санитаров и девушек. Кто-то выхватил у нас чемоданы и понес их к автобусу, кто-то сунул нам в карманы конфеты и папиросы, кто-то обнимал и целовал на прощанье.

Мы вышли из подвала и окинули последним взглядом наш заваленный камнями дом, ясли, парк, подземелье. Над заливом сияло холодное солнце, в воздухе кружились опадающие листья.

— А с ранеными-то мы не простились, — шепнул я Шуре, когда все сели в автобус.

— Я думала об этом. Но ведь им нельзя говорить, что мы уезжаем, — простодушно ответила она. — А, впрочем, они, вероятно, обо всем уже знают. Пойдем.

Она потянула меня за рукав в подземелье. Мы взялись за руки и побежали туда, делая знаки шоферу, чтобы автобус не ушел до нашего возвращения.

Раненые, действительно, знали всё. Когда, быстро шагая, мы обходили длинные ряды двухъярусных коек, навстречу нам с каждой подушки поднималась стриженая голова, из-под каждого одеяла дружески тянулись мужественные, сильные руки.

Мы остановились возле мичмана Березкина, которому на днях сделали серьезную операцию. Он, казалось, дремал, но при нашем приближении открыл глаза и посмотрел на нас так, как будто давно ждал этой минуты.

— Я знаю, что сегодня вы уходите с Ханко, — сказал он, чуть задыхаясь и отирая краем простыни покрытый испариной лоб. — Мне тяжело с вами прощаться. Но ничего не поделаешь… Вероятно, мы тоже скоро уйдем отсюда. По ходу войны нас ждет теперь Ленинградский фронт. Вы — хирурги (Шура покраснела, как это бывало всегда, когда ее называли хирургом), вы нужны везде, и там, может быть, больше, чем здесь. На Ханко нас тысячи, там — миллионы.

Березкин устал говорить, побледнел и откинулся на подушку. Шура наклонилась к мичману и поцеловала его.

Из угла палаты, куда почти не проникал свет, на нас с удивлением и упреком смотрели большие сверкающие глаза. Там лежал Миша Звонов. Он поступил со сквозным ранением грудной клетки. Шура выходила его и поставила на ноги. Миша родился в Москве 7 ноября 1917 года, в день Великой Октябрьской революции. Он был ровесником Октября. Об этом знала вся палата. Лежа в госпитале, Миша с нетерпением ждал дня своего рождения и (это было, конечно, тайной) готовил для всего отделения какой-то необыкновенный сюрприз.

Когда мы подошли к нему, он слегка приподнялся с кровати, часто заморгал и вдруг громко заплакал, всхлипывая, как ребенок.

— Мишенька, что с тобой? — топотом спросила Шура, наклонившись к Звонову. — Тебе жалко, что мы уезжаем?

— Я привык к вам… Пришлите мне письмо, чтобы я знал, где вы находитесь. Если меня ранят еще раз, я лягу только к вам…

Он говорил с нескрываемой душевной болью. Я видел, как раздувались синие вены на его тонкой и бледной шее.

— Не плачь, Мишенька, — сказала Шура. — Мы скоро увидимся, мы встретимся с тобой в Ленинграде.

Через месяц мы узнали, что Миша погиб при последнем морском переходе из Ханко.

Мы расцеловались с дежурными сестрами и, выйдя из подземелья, быстро зашагали к автобусу. Федосеев завез нас перед дальней дорогой в старый госпиталь. В кают-компании, которая как-то уменьшилась и потемнела за лето, был приготовлен прощальный обед. Печальный кок с пышными седыми усами стоял возле камбузной двери. Федосеев сказал:

— Друзья! По приказу командования, мы провожаем сегодня с первым караваном заслуженных представителей медицинской службы нашего полуострова. Желаю вам благополучно дойти до Ленинграда! Там хорошо знают о ваших заслугах и встретят вас как героев. Мы временно остаемся здесь, и я обещаю, что морской госпиталь Ханко будет с честью держать знамя, высоко поднятое вами с первого дня Отечественной войны.

После обеда мы поехали в порт. Раненые, теснясь маленькой кучкой, уже дожидались нас на каменном пирсе. 2 ноября Ханко покидало несколько тысяч человек. В полуразрушенном, полуобгорелом порту царило оживление, какого не было с 22 июня — с того дня, когда ушел на родину электроход «Иосиф Сталин». Сотни грузовиков с краснофлотцами и красноармейцами беспрерывным потоком подъезжали к причалам. На горизонте, у скалистых берегов острова Руссари, виднелись ленинградские корабли, несколько часов назад пришедшие сюда по приказу Москвы. Подойти ближе они не могли, так как попали бы в зону видимости врага.