Аркадий Коровин - Салют на Неве

В зиму 1941–1942 года раненые поступали в госпиталь не очень бурным, но непрерывным потоком. Многие из них были истощены. У некоторых была цынга — язвы на деснах, синие пятна по телу, апатия, слабость. Раны легко подвергались заражению, постоянно кровоточили и заживали удивительно вяло, как будто ткани вдруг потеряли присущую им способность к нормальной жизни и возрождению.

Особенно тяжелые осложнения давали огнестрельные переломы костей. Отломки подолгу не срастались между собою и мертвенно белели в глубине обескровленных, с синеватым оттенком, ран. Нередко сращение не наступало совсем, и гнойные потоки из ран вконец истощали людей. Хирурги с горечью ампутировали эти полуотделившиеся, ставшие чужими конечности, которые в других условиях, возможно, были бы еще спасены.

Несмотря на обилие всевозможных лекарств, применявшихся врачами, и на многократные переливания крови, ставшие во время блокады основой лечения раненых, несмотря на то, что огромный госпиталь ежедневно поглощал десятки ведер мутнозеленого хвойного настоя собственного изготовления, несмотря на прекрасную, порой героическую работу сестер, — нехватало самого главного для поддержания нормальной физической жизни людей — полноценной, хорошей и сытной пищи.

Течение дистрофии зависело от индивидуальных особенностей человека: от строения тела, от склада характера, от силы душевных переживаний. Чем уравновешенней и спокойней был человек, тем лучше протекала болезнь. Одни поступали в госпиталь с уже развившимся раневым истощением или быстро впадали в это беспомощное состояние на госпитальной кровати; другие же, находясь в совершенно одинаковых условиях, прекрасно сохраняли жизненные силы и без задержки выписывались в части с хорошо зарубцевавшимися ранами и со страстным желанием воевать.

То же было и среди работников госпиталя. Некоторые врачи, сестры, санитары и няни с невероятным трудом переносили испытания блокады и совершенно выбивались из сил, неся свою ответственную и напряженную службу. Но большинство, живя в тех же кубриках и питаясь за одним и тем же столом, не потеряло ни энергии, ни здоровья, ни бодрого, спокойного и даже веселого настроения духа.

Доктор Телегин, тридцатилетний человек, с изжелта-бледным лицом и копною черных жестких волос, свисающих над преждевременно состарившимся, изборожденным морщинами лбом, ежедневно сидел в ординаторской до часу ночи и заполнял дневники историй болезни. Один раз Шура, которая работала за соседним столом, сказала ему:

— Нельзя так мало спать. Нужно беречь силы. Неизвестно, когда все это кончится. Предстоит еще большая борьба.

Телегин нервно взмахнул пером, вскочил со стула и зашагал по комнате.

— Я измучился, Александра Гавриловна, — проговорил, почти прокричал он. — Я все время думаю о еде. Стыдно признаваться в этой отвратительной слабости! Мне трудно спать, когда перед глазами беспрерывно мелькают пироги и котлеты и я ясна ощущаю их теплый раздражающий запах. Я не понимаю тех, кто чувствует себя сытым и проводит ночи без кошмаров и сновидений. Когда мне удается выпросить в кают-компании вторую тарелку супа, я бываю счастлив, меня охватывают вдохновение и жажда труда.

Недоедание тяжко отразилось на здоровье Телегина. Вскоре у него произошла бурная вспышка туберкулеза, и он с первой навигацией эвакуировался по озеру в глубокий тыл.

Другой врач госпиталя Мирра Ивенкова, молодая, спорая в работе девушка, стойко переносила и физические и душевные испытания. Она жила наверху в мрачной, сырой и холодной комнате, углы которой всегда серебрились длинными иглами инея. В заржавленной трубе, соединявшей железную печурку с окном, целыми сутками свистела и завывала вьюга. Среди личного имущества Мирры выделялись два древних матраца, принесенных из дому, с Фонтанки. На одном она спала, другим покрывалась. В январе у нее открылось легочное кровотечение. Как больной, ей предложили лечь в палату, полечиться и отдохнуть. Она категорически отказалась-от предложения и попрежнему с утра до вечера проводила время на службе. К ней приходили комиссар и начальник госпиталя, друзья и больные. Все, приблизительно в одних и тех же словах, просили ее бросить работу, и по-серьезному заняться своим здоровьем. Она снова и снова отказывалась и настойчиво продолжала вести самые большие, самые ответственные палаты. Даже в эти трудные дни болезни нам казалось, что от нее веяло несокрушимым здоровьем. В ней чувствовалась та непреклонная воля, противостоять которой не в силах ни события, ни болезни, ни время. Воля победила. Мирра на ногах перенесла болезнь, и ее смех ни на один день не умолк в мерзлых, пронизанных сквозняками коридорах многолюдного госпиталя.

Такой же стойкостью отличался Пестиков. Всегда уравновешенный и деловой, он дни проводил среди раненых, необыкновенно любивших и уважавших его, а вечера отдавал науке. У него была маленькая, неизвестно как сбереженная керосиновая лампа, при слабом свете которой он коротал над книгой томительные зимние вечера.

Сестры и няни таяли на глазах, ходили с неотмываемыми закопченными лицами, одевались в какие-то измызганные ватники и стеганые штаны, но работали, как никогда раньше.

Одна из вольнонаемных санитарок, студентка Технологического института Катя Шершова, девушка с изумительно красивыми и правильными чертами лица, однажды пришла ко мне и твердо сказала:

— Товарищ начальник, освободите меня. Я не могу больше работать.

— Что случилось? — удивленно спросил я, заметив, как дрожат ее бескровные губы.

— Вы никому не скажете? — почти неслышно прошептала она и сделала навстречу мне робкий, неуверенный шаг.

Я наблюдал за происходившей в ее душе борьбой между чувствами долга, чести, стыда, отчаяния и презрения к самой себе.

Катя вплотную приблизилась ко мне, ее лицо покрылось лихорадочными пятнами румянца. Обжигая мне щеку горячим дыханием, она невнятно, неразборчиво прошептала:

— Я вчера нашла на себе вошь, товарищ начальник. Как же мне подходить к раненым? С каким чувством я буду кормить их, перестилать им постели?

В ее голосе слышалась безнадежность. Девушка стояла передо мной, устремив страдальческий взгляд на улицу и слегка опустив веки с прекрасными, длинными, влажными от выступающих слез ресницами. На ее ногах топорщились толстые шерстяные чулки, из-под халата торчала засаленная бахрома разорванной юбки. Спутанные, нечесаные волосы, кое-как подобранные косынкой, клочьями спускались на немытую тонкую шею. На фоне этой грязи и этих лохмотьев странным контрастом выделялись чистые, белые, с синими прожилками руки.

— Почему вы так опустились, Катя? — оказал я. — Посмотрите на других девушек — никто из них не дошел до такого… жалкого состояния.