Аркадий Коровин - Салют на Неве

На восточных сторонах улиц то и дело бросались в глаза штампованные надписи, сделанные черными или синими буквами вдоль фасадов домов:

«Граждане, при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». «Бомбоубежище». «Газоубежище».

Каждое домохозяйство старалось обзавестись этими указателями.

На громадных плакатах были изображены люди, обезвреживающие зажигательные бомбы или оказывающие по всем правилам медицины первую помощь обожженным и раненым. На всех зданиях пестрели только что наклеенные типографские полосы со стихотворением Константина Симонова «Убей его».

Несколько наших самолетов бороздили небо, неся дозорную службу над городом. С Кировского моста были видны старики-рыболовы, в маленьких, наполовину затопленных водою лодках. Военные моряки, перекликаясь со шлюпок звонкими голосами, ловили сетями мелкую серебристую корюшку.

На одной из трамвайных остановок я увидел Веру и капитан-лейтенанта Протасова, с чемоданами и шинелями в руках. Протасов выздоровел и недавно выписался из госпиталя. Я выскочил из вагона и подошел к ним.

— Мы едем на фронт, в бригаду морской пехоты, — возбужденно сказала Вера, протягивая мне загорелую крепкую руку.

Протасов, в новом, хорошо сшитом кителе, в отутюженных брюках и в примятой плоской фуражке, краями которой можно было «хлеб резать», как говорят моряки, скромно, по-строевому поклонился.

— Почему же не на корабль? — удивился я.

Протасов открыл серебряный портсигар, набитый толстыми самодельными папиросами, и не спеша закурил.

— Есть две причины, — неторопливо ответил он. По хорошо выбритому лицу его пробежала спокойная улыбка. — Во-первых, корабли стоят сейчас у стенок, и во-вторых, на корабле я не смог бы находиться вместе с моей женой.

Он кивнул головой в сторону Веры. Вера покраснела и застенчиво опустила ресницы. Она, должно быть, еще не привыкла к тому, что стала теперь по-настоящему взрослой. Бросив на меня мимолетный стыдливый взгляд, она сказала:

— Мы назначены в один отряд. Я буду оберегать Николая от безрассудств, на которые он способен. Согласитесь, что это нелегкая, но благодарная задача.

Нам не удалось поговорить. Из-за угла показался трамвай. Мы крепко, по-фронтовому расцеловались. Протасов и Вера подхватили чемоданы и побежали к вагону. Я смотрел им вслед и испытывал чувство гордости за моряков, за себя, за народ, которому принадлежала моя жизнь и моя судьба. Я знал, что каждый из нас в любой момент без раздумья пожертвует своим счастьем и даже жизнью для общего дела. В то же время мне было жалко расставаться с ними, с этими двумя сроднившимися смельчаками, шедшими рука об руку в неизвестность. Мне хотелось догнать Веру, которую я знал много лет, и еще раз обнять ее на прощанье.

Протасов обернулся и, держась за поручни вагона, весело крикнул:

— Доктор, я забыл поблагодарить вас за лечение. Надеюсь, что в будущем мы встретимся с вами не как хирург с пациентом, а просто как друзья.

Он снял фуражку и замахал ею над головой. Лицо Веры светилось счастьем. Трамвай загромыхал по направлению к Марсову полю.

Лето 1942 года было жарким. Тихие летние дни незаметно сменялись спокойными белыми ночами. Артиллерийские выстрелы гремели где-то далеко, и небо лишь изредка пронизывалось тонким свистом высоко пролетавших снарядов. Больных в госпитале становилось все меньше. Раненые почти не поступали, блокадная дистрофия день от дня сходила на нет. Палаты быстро пустели, и персонал, изнывавший от вынужденного безделья, проводил время на усаженном молодыми деревьями и цветниками госпитальном дворе. Я тоже поддался общему настроению и, развалясь с книгой в шезлонге, иногда загорал на припеке в ожидании часа обеда.

В моем отделении, вмещавшем сто тридцать кроватей, остался только один раненый. Это был весельчак — старшина, который поступил в госпиталь с небольшой и уже заживающей раной. Он с неохотой правел в отделении около трех недель. Когда по вечерам мы с ним спускались во двор, где прогуливалось все население госпиталя, садились за шахматную доску, он неизменно говорил одно и то же:

— Совершенно неслыханная вещь, дорогой доктор! У вас сто процентов больных охвачено прогулками и вовлечено в шахматную игру.

Когда этот единственный больной выздоровел и ушел в часть, жизнь в отделении замерла.

В конце июня Шура получила двухнедельную путевку в дом отдыха КБФ, существование которого в те дни не могло не вызывать удивления. Вместе с нею туда отправилась и наша боевая подруга Мирра Ивенкова. Начальник госпиталя предоставил в их распоряжение свою легковую машину, и я отвез обеих приятельниц в одну из бездействующих школ на Большом проспекте Васильевского острова. Там помещался дом отдыха. Он был открыт для морских офицеров в течение всей блокады. Балтийские моряки, напрягая воображение, переключались здесь на «мирный» санаторный режим, много спали, много читали и сравнительно сытно питались. Настоящего отдыха они, конечно, не получали.

Хотя лето тысяча девятьсот сорок второго года и отличалось сравнительной тишиной, все же снаряды очень часто разрывались вокруг школы, и число фанерных заплат на ее разрушенных окнах увеличивалось с каждым днем. Но даже небольшая перемена жизненной обстановки часто бывает для людей источником отдыха. Стук биллиардных шаров, приятный звон посуды за длинными обеденными столами, архивная тишина сумрачного и просторного читального зала — все это заставляло думать, что фронт далеко, что дальнобойные пушки фашистов не нарушат царящего здесь покоя.

Через неделю я навестил Шуру на новом месте.

— Самое главное — я сплю здесь по двенадцати часов в сутки, — восторженно сказала она, усаживая меня на мягкий стул возле своей празднично убранной кровати. — Мы с Миррой с первого дня вступили в соревнование — кто больше прибавит в весе за время нашего отпуска. До сих пор я выхожу победительницей. Я продолжаю спать и накапливать вес даже в часы обстрелов, когда большинство отдыхающих спускается вниз, в подвал. Посмотри на меня получше. Ты замечаешь, как я порозовела и пополнела?

Да, Шура порозовела. Мне вспомнилось, как много она работала на протяжении последнего года, как напряжены были ее нервы, и я понял, откуда пришло это неудержимое желание спать. Шура открыла прикроватную тумбочку и вынула оттуда что-то бережно завернутое в салфетку.

— Возьми. Я кое-что сберегла для тебя. Ее лицо стало серьезным.

Приехав домой, я развязал сверток. В нем лежало несколько ложек сахарного песку, десяток печений и кусок белого хлеба, намазанный сливочным маслом.

Промелькнула еще неделя, и короткий отпуск отдыхающих подошел к концу. Я поехал за ними.