Аркадий Коровин - Салют на Неве

— Что случилось с вожатой? — с недоумением и радостью пробормотала она. — Теперь у меня появились, как говорят шахматисты, шансы на выигрыш!

Разрывы снарядов остались далеко позади. Под грохот колес уже трудно было различить их неясные, только угадываемые удары. В темном прямоугольнике открытой вагонной двери вспыхивали беззвучные, медленно потухающие огни. Они багряной волной пробегали по белым, еще не оттаявшим крышам домов. Я зажег спичку и с тревогой взглянул на часы. До поезда оставалось целых сорок минут. С торжествующим видом я показал моим спутницам циферблат. У них весело засверкали глаза.

— Если в дороге не будет новых событий, — сказала Шура, — мы приедем на вокзал задолго до подачи паровоза. Скучно провожать дальних провинциалов!

В вагоне нас было пятеро: мы, кондукторша, продолжавшая ворчать что-то невнятное, и худощавый армейский капитан в серых окопных валенках. Капитан беспрерывно и без всякой пользы для себя чирикал электрическим фонариком. Он нетерпеливо вглядывался через пробоину фанеры в свинцовую темень проспекта. На коленях у него лежал маленький плоский сверток, перевязанный чем-то вроде сиреневой ленточки.

— Клянусь, что он едет к девушке и везет ей коробку шоколадных конфет, — шепнула Мирра, обжигая мне ухо частым горячим дыханием. — Я думаю, что конфеты сохранились в его комнате с весны 1941 года. Дорого бы я дала, чтобы подержать в руках эту душистую коробку, на которой, вероятно, стоит коричневый штамп «Фабрика имени Микояна»! В наши дни — это антикварная редкость.

Капитан был молод, суров и красив. Несомненно, он только что приехал с передовой. На его шинели темнели брызги торфяной коричневой грязи. Такая грязь могла быть только в Синявинских болотах, в самом пекле кровопролитной битвы за Ленинград. На углу Некрасовской капитан встал и, хромая, вышел из вагона. В лучах синей лампы мы заметили, что он тяжело опирался на палку. Шура и Мирра проводили его серьезным, грустным и сочувственным взглядом.

Через несколько минут мы шагали уже по ледяному перрону Финляндского вокзала. Третий раз за время войны довелось мне быть на этом вокзале, откуда начинался теперь единственный путь на Большую землю. Каждый раз я восторгался неутомимым, величественным трудом советских людей. Гудки паровозов, красные и зеленые огни, разбросанные по железнодорожным путям и затемненные длинными металлическими козырьками, сотни людей, бегущих впопыхах по платформам, сумеречный, только угадываемый в снежном вечере Ленинград, в тихих домах которого горела несгибаемая, непобедимая жизнь, — все это волновало сердце, кружило голову, приобщало нас к величию переживаемых дней. Сознание того, что рельсы, вдоль которых мы шли, ведут на Большую землю, что по ним можно дойти до Москвы, до Кремля, неописуемо поднимало настроение, будило в глубинах души неисчерпаемую волю жизни, разжигало страстную мечту о победе. Ах, эти рельсы! Неужели такой близкой и доступной стала теперь родная земля!..

— Пришли! — сказала Мирра, останавливаясь возле вагона, который был значительно короче и меньше других. — Вагон № 13! Чортова дюжина! Мне с детства внушали страх перед этим числом. А я все-таки не боюсь его. Жизнь показала, что любое число может принести счастье. Сейчас я думаю только о том, чтобы не опоздать на службу.

Мы поднялись на площадку и не без труда открыли тугую, успевшую крепко примерзнуть к порогу дверь. Сначала показалось, что вагон совершенно пуст — до того было в нем тихо. Но когда кто-то зажег спичку, мы увидели, что все места были заняты. Армейские командиры, тесно прижавшись друг к другу, сосредоточенно, с задумчивым видом дымили добротными самокрутками. Никто не разговаривал. Никто не шелохнулся при нашем появлении. Мы смущенно остановились в проходе.

— Садитесь, Мирра Алексеевна! Тут еще можно выгородить местечко, — раздался возле нас низкий, сочный голос.

Близорукая Мирра обернулась и с удивлением взглянула в угол, откуда послышались эти неожиданные слова.

— Не узнаете, доктор? Подполковник Зубов… Лежал у вас в ППГ с ранением легкого. Вы еще удалили мне осколок из грудной клетки… Каждый вечер потом вы напоминали дежурным сестрам, чтобы они немедленно разбудили вас, если мне будет плохо. Однако мне почему-то было хорошо… Давайте ваши вещи и садитесь сюда, к окну.

Из угла вышел высокий, немного сутулый человек, лица которого разобрать было нельзя. Он бережно принял у меня чемоданы и с неописуемой быстротой сунул их куда-то под лавку.

Мирра почувствовала в подполковнике надежного спутника и заметно повеселела.

— Товарищ… — неуверенно сказала она. — Товарищ Зубов? Теперь я вспомнила вас. Вы лежали в третьей палате. Две недели ваша жизнь висела на волоске… Если не изменяет память, вас зовут Виктор Михайлович?

— Так точно, Виктор Михайлович.

До отхода поезда оставались считанные минуты. Вагон дрогнул и заскрипел от толчка паровоза. Мы простились…

За Невой, в вечернем морозном воздухе, гулко прогремел и рассыпался взрыв шального снаряда. На перроне было безлюдно. Один за другим гасли огни. Поезд медленно двигался вдоль платформы. Железнодорожная жизнь замирала до утра.

Когда мы возвращались домой, небо над городом трепетало от зенитной стрельбы. Бомбардировщики кружились над Ленинградом.

Возле дверей приемного покоя, распространяя едкий смолистый дым, остановилась фронтовая санитарная машина. Ее кузов был покрыт пятнистым, наполовину стершимся и поблекшим бело-зеленым рисунком. При наблюдении с воздуха такие машины сливались зимой с однообразным пейзажем снежного поля и низкорослых хвойных кустов. Рядом с шофером, за потрескавшимся и мутным стеклом кабины, сидела девушка во флотской шинели с узкими погончиками лейтенанта медицинской службы. Лица ее не было видно.

«Опять привезли кого-нибудь с батарей», — мелькнула в голове привычная мысль.

Я не успел пройти и десяти шагов, как позади кто-то громко произнес мое имя. Я обернулся и замедлил шаги. Девушка-лейтенант, крепко прижимая к ногам развевающуюся по ветру шинель, бежала вслед за мной по асфальтовой, нагретой солнцем дорожке.

«Неужели Вера? — подумал я. — Как она изменилась, однако, за это время! Ей можно дать на десять лет больше. Даже походка стала какой-то другой».

— Вы, кажется, перестали узнавать старых друзей, — сказала Вера, поравнявшись со мной и протянув мне крепкую, смуглую, давно знакомую руку.

Мы опустились на недавно выкрашенную скамейку возле фонтана и невольно зажмурились от лучей яркого апрельского солнца. На голых деревьях возились и звонко чирикали птицы.

— Ну, как жизнь, Верочка? — с тревогой спросил я, чувствуя, что в жизни Веры произошли нехорошие перемены. Она заметно похудела, и на ее побледневшем лице лежала необычная, несвойственная ей печаль.