Аркадий Коровин - Салют на Неве

И Пестиков уходил, твердо зная, что Ястребов не подведет.

В конце мая был жестокий ночной обстрел. В третьем часу ночи население госпиталя проснулось от частых взрывов, раздававшихся в близлежащих кварталах. Стояла безветренная и теплая белая ночь.

Мы с Шурой молча спустились с нашей трясущейся «голубятни», обменялись на повороте тропинки коротким взглядом и разошлись по своим отделениям. Ей нужно было пересечь двор. Я стоял в дверях хирургического корпуса и с тревогой наблюдал за ее маленькой, крепкой фигуркой. Шура шла преувеличенно медленно, стараясь не выдавать волнения, которое, несмотря на только что сказанные холодные, скупые и как будто спокойные слова, несомненно владело ею.

Я давно свыкся с нашими расставаниями в минуты опасностей, но мне было все-таки нелегко. Каждый раз в голове проносились беспокойные мысли: « А что, если это в последний раз? А что, если мы больше не встретимся?» Отделаться от этих мыслей не было сил.

Я не отрывал глаз от кусочка двора, видневшегося в рамке раскрытой двери, и с облегчением вздохнул, когда Шура исчезла наконец в глубине своего подъезда. В этот момент на Загородном, под окном моего кабинета, разорвался снаряд. Осколок металла с протяжным и тонким воем вонзился в стену, где я стоял. На меня посыпались куски штукатурки. Срезанная ветка дерева, медленно покружившись в воздухе, с легким шумом упала на асфальтовую дорожку. Стая встревоженных птиц взметнулась над крышей дома. Я бросил последний взгляд на утлое и хилое здание терапии и, повернувшись, направился в свой низкий полуподвал. Несмотря на ранний час, там стоял беспокойный шум и больше обыкновенного пахло табачным дымом.

Все, от врачей до санитарок-дружинниц, были в сборе. У нас было заведено неофициальное, никем не написанное правило, по которому во время воздушных и артиллерийских тревог все тотчас же собирались на своих рабочих местах. Это правило естественно и закономерно выработалось за двадцать месяцев ленинградской блокады. Иначе не могло и быть. Это было одним из бесчисленных выражений дружбы советских людей. Все знали, что часы обстрелов были часами самой напряженной и ответственной работы хирургов. В это время в госпиталь доставляли раненых, нуждавшихся в неотложной помощи, от которой зависела жизнь. Дежурная смена далеко не всегда справлялась с авралом. Ей нужно было помочь.

Под сводчатыми низкими потолками, пережившими почти два века русской истории, стоял возбужденный гул человеческих голосов. Отделение разделялось на два больших коридора, расположенных под прямым углом друг к другу. По обе стороны коридоров находились палаты. Ходячие раненые, шутя, пересмеиваясь и топая костылями, толпились в проходах.

Улыбающийся Звонов, прихрамывая и опираясь на суковатую сосновую палку, прохаживался с Шакировым.

— Как ты думаешь, лейтенант, пробьет ли шестидюймовый снаряд эту стену? — спросил он своего друга. — Ты посмотри только, какая здесь кладка. Бесфамильные крепостные, строившие Обуховскую больницу, вложили в эти кирпичи всю свою жизнь. Многие из них умерли на работе. Больно сознавать, что их имена остались никому не известными…

Шакиров деловитым взглядом окинул метровую стену, остановился на минуту и постучал по кирпичам маленькой сухой рукой.

— Я думаю, ее не разрушит и восьмидюймовый снаряд, — сказал он своим чеканным отрывистым голосом. — Здесь можно спокойно спать. В первое время, когда я был прикован к постели, я, признаться, боялся обстрелов и по ночам закрывался с головой одеялом. Так было спокойнее. А вы, товарищ капитан третьего ранга, вы тоже боялись?

— Я же с корабля, дорогой! За моей спиной тридцать лет флотской службы!.. Впрочем, по совести говоря, вначале тоже боялся…

В первом коридоре за порядком наблюдал Петр Ястребов, во втором Тося Ракитина. Они выпроваживали из палат задержавшихся раненых.

— Скорее, товарищи! Не задерживайтесь! — кричала Тося, перебегая от кровати к кровати. — Слышите, по стенам уже застучали осколки.

Несмотря на обстрел, порядок был полный. Вскоре в палатах не осталось ни одного человека. Пестиков, скрестив на груди мускулистые длинные руки, размеренно ходил между рядами высоких каталок, на которых лежали молчаливые раненые. Он часто, с какою-то преднамеренной целью, останавливался возле старшего лейтенанта Хундадзе, обосновавшегося на каталке у самых дверей командирской палаты. Хундадзе был молод, ему было не больше двадцати лет. Его черные вьющиеся волосы резко выделялись на фоне белых подушек. Он поступил в госпиталь с четвертым ранением. Все хорошо знали, что лейтенант жестоко дрался в январские дни под Ленинградом. Подразделение, которым он командовал, получило за эти бои орден Красного Знамени.

— Ну, как дела, Хундадзе? — спросил наконец Пестиков, низко наклонившись над раненым.

— Порядок, товарищ майор! Прекрасное самочувствие! Если бы я был хирургом, я не задерживал бы таких раненых в госпитале. Я бы без промедления выписывал их по частям.

В темных глазах Хундадзе вспыхнул немного дерзкий, немного мечтательный огонек. Он торопливо, с внезапно возникшей мыслью, приподнялся на локте.

— Может быть, выпишете меня, товарищ майор? — прошептал он приглушенным, просящим голосом, полным затаенной надежды.

Пестиков выпрямился, побледнел и гневно взмахнул руками.

— Выписать! Тебя выписать? Да у тебя еще совсем свежая рана. Ты еще с трудом добираешься до гальюна. Я видел вчера, как ты жалко ковылял по коридору, опираясь на плечо покровителя моряков капитана третьего ранга Звонова. Это он, должно быть, тебя сагитировал…

Пестиков заметил меня и мелким шагом бросился в мою сторону.

— Вы знаете, товарищ начальник, не хватает сил воевать с этими безусыми лейтенантами. Они все горят непреодолимым желанием как можно скорее уйти из госпиталя на свои корабли, в свои землянки… Их невозможно ни уговорить, ни призвать к правильному клиническому мышлению.

Сказав о клиническом мышлении, возбужденный Пестиков понял, что хватил через край.

— Они не понимают тяжести и серьезности своих ран, — поправился он. — Вот этот мальчишка (он негодующе ткнул кулаком в сторону Хундадзе) уже просится в часть. Он, видите ли, считает себя совершенно здоровым. Что мне прикажете делать с ним, товарищ начальник? Ведь я несу за него ответственность.

Этот разговор обещал затянуться на неопределенно долгое время. Он повторялся десятый, может быть двадцатый, может быть сотый раз. Я уже привык к таким разговорам и в последнее время ограничивался тем, что в ответ на патетические речи Ивана Ивановича только молча кивал головой.

Вдруг через раскрытые окна с улицы долетел до нас протяжный болезненный стон. Пестиков оглянулся и настороженно прислушался.