Валентина Краскова - Кремлевские тещи

Отсюда можно заключить, что год и месяц как будто еще в нашей власти, но день и час сокрыты от нас.

Теща Феликса Дзержинского, Каролина Шмурло, не смогла взять на себя заботу о воспитании его сына Ясика. Ребенок сначала воспитывался в женской тюрьме «Сербия», затем в белорусском местечке Клецк, потом в Швейцарии и, наконец, переехал к своему отцу в Кремль.

Почему Каролина Шмурло не взяла на воспитание ребенка? Скорее всего дело было в том, что она не была родной матерью Софьи Мушкат — жены Дзержинского. Софья Мушкат вспоминала: «Мачеха не была в состоянии взять на себя заботу о моем ребенке». А может быть, дело в том, что мачеха с самого начала была крайне недовольна революционными увлечениями падчерицы, а в маленьком Ясике, рожденном в тюрьме, увидела только продолжение этой деятельности. К тому же надо учитывать, что Софья Мушкат с Дзержинским не венчалась, а значит, жили они «без Божьего благословения».

С семьей своей жены Феликс Дзержинский познакомился только после рождения сына. Все происходило при достаточно странных обстоятельствах. Это было в начале апреля 1911 года. Софья Мушкат с новорожденным была в тюрьме. Феликс Дзержинский пришел на квартиру к отцу Софьи, Сигизмунду Мушкату, где познакомился со всей семьей — отцом, мачехой Каролиной Шмурло, братьями Станиславом и Чеславом. Правда, при этом он «из конспиративных соображений» назвался не Феликсом, а братом Феликса. Боялся, что не похвалят? Отец рассказал об этом визите своей дочери на свидании, и она сразу поняла, что это был не брат, а дорогой и любимый Феликс.

Вот такая была конспирация. Даже администрация женской тюрьмы «Сербия», где родился Ясик, долгое время не могла понять — чей ребенок. И только по фотографии Феликса, которую по просьбе дочери передал ей в тюремную камеру отец, был сделан вывод, что это ребенок Дзержинского.

Софья Мушкат оставила воспоминания о своем детстве. Она рассказала об атмосфере, которая царила в семье, об условиях воспитания. «Родилась я в декабре 1882 года в Варшаве. Моя мать Саломея-Станислава, урожденная Либкивд, была воплощением доброты. Она заботилась не только о муже и детях, но и о своих сестрах и братьях, которые были старше ее, а также и об их семьях. Мать была чутка и отзывчива к нуждам других. Она не только хорошо относилась к домашним работницам, но помогала чем только могла и их семьям. Старушка няня Юзефа Винтер, которая вынянчила брата и меня, продолжала жить у нас, хотя ослепла и ничего уже не могла делать.

Мать научила меня читать и писать. Она часто пела нам, детям. От нее я впервые услышала запрещенные царскими властями песни польского народа «Боже, ты, что Польшу…», «С дымом пожаров…», гимн Народной Польши «Еще Польша не погибла…» и другие песни, которые я запомнила на всю жизнь. Любила она также петь народные песни «Эй, ты Висла», «Стась мне с ярмарки привез колечко», «Эй, ребята, сплавщики» и арию Йонтека из оперы Монюшко «Галька». Она никогда не училась пению, но голос у нее был приятный. Возможно, что именно ее пение еще в детстве зародило у меня горячее желание учиться музыке. Когда мне исполнилось 7 лет, я начала брать уроки игры на рояле.

Одним из первых произведений, которые я тогда играла, была специально обработанная для детей прелюдия Шопена (опус 28, № 7 A-dur).

Семи лет меня отдали в только что открытый, второй по счету в Варшаве частный детский сад, организованный моей двоюродной сестрой Юлией Уншлихт.

Мой отец Сигизмунд Мушкат, сын эконома небольшого поместья под Варшавой, начал работать с десятилетнего возраста мальчиком в одном ил варшавских книжных магазинов. Тринадцатилетним подростком он принимал участие в восстании 1863 года, доставляя боеприпасы и еду скрывавшимся в лесах повстанцам.

Он рассказывал нам потом об этом восстании, о его подавлении и о тяжелой судьбе многих сотен повстанцев, сосланных в Сибирь. После подавления восстания отец продолжал работать мальчиком, а затем приказчиком в книжном магазине в Варшаве. Это дало ему возможность познакомиться с произведениями польской литературы.

У отца не было систематического образования (в детстве он в школу не ходил, только юношей стал посещать воскресную школу), но был он начитан, сам научился читать, писать и неплохо говорить по-немецки, изучил также бухгалтерское дело, что позднее дало ему возможность работать счетоводом, бухгалтером и корреспондентом в торговых заведениях и на промышленных предприятиях.

Мы с братом Станиславом воспитывались в семье в атмосфере глубокого польского патриотизма.

От детства у меня осталось воспоминание необычайной душевной гармонии, настоящей любви и дружбы в семье, не нарушаемой ни одним резким словом, ни одной ссорой. В родительском доме не было лицемерия и лжи. Я никогда не слышала сплетен о ком-нибудь.

В 1891 году кончилось мое счастливое детство. Неожиданно на 37-м году жизни в расцвете сил умерла моя мать во время родов. Это был страшный удар, внезапно обрушившийся на нашу семью. Через несколько дней после смерти матери мы покинули нашу квартиру на Краковском предместье около Дворцовой площади с чудесным видом на Вислу, мост Кербедзя и Прагу и поселились в маленькой комнате на Маршалковской улице (дом № 148) в квартире моей тетки Дороты, которая за год до этого овдовела. Оставшись одна с семью детьми, она открыла в своей квартире небольшую белошвейную мастерскую.

По воскресеньям к тете часто приходили гости, и тогда ее старший сын Бенедикт Герц (позднее известный баснописец), прекрасно игравший на скрипке, под аккомпанемент фортепиано исполнял разные классические произведения. Чаще всего он играл траурный марш Шопена. Кто-нибудь из гостей проникновенно декламировал под звуки этой музыки волнующие стихи Корнеля Уейского, специально написанные им для шопеновского марша. До сих пор помню некоторые строфы:

Каждый раз, когда я слышала эту изумительную музыку Шопена и эти трагические слова Уейского, мне казалось, что я иду за гробом матери, и, притаившись за тяжелой оконной портьерой, заливалась горючими слезами. Через год после смерти матери отец женился вторично, и мы уехали от тетки. Женился отец на художнице Каролине Шмурло, дочери известного (в то время уже покойного) проф. Аугустина Шмурло, специалиста по древнегреческому и латинскому языкам, переводчика «Илиады» и «Одиссеи» Гомера на польский язык.