Валентина Краскова - Кремлевские тещи

Но что очень скоро мне бросилось в глаза, это то, что Дзержинский всегда шел за держателями власти, и если отстаивал что-либо с горячностью, то только то, что было принято большинством. При этом его горячность принималась членами Политбюро как нечто деланное и поэтому неприличное. При его горячих выступлениях члены Политбюро смотрели в стороны, в бумаги, и царило впечатление неловкости. А один раз председательствовавший Каменев сухо сказал: «Феликс, ты здесь не на митинге, а на заседании Политбюро». И, о чудо! Вместо того, чтобы оправдать свою горячность («принимаю, мол, очень близко к сердцу дела партии и революции»), Феликс в течение одной секунды от горячего взволнованного тона вдруг перешел к самому простому, прозаическому и спокойному. А на заседании тройки, когда зашел разговор о Дзержинском, Зиновьев сказал: «У него, конечно, грудная жаба; но он что-то уж очень для эффекта ею злоупотребляет». Надо добавить, что, когда Сталин совершил свой переворот, Дзержинский с такой же горячностью стал защищать сталинские позиции, с какой он поддерживал вчера позиции Зиновьева и Каменева (когда они были у власти).

Впечатление у меня в общем получилось такое. Дзержинский никогда ни на йоту не уклоняется от принятой большинством линии (а между тем, иногда можно было бы иметь и личное мнение), это выгодно; а когда он горячо и задыхаясь защищает эту ортодоксальную линию, то не прав ли Зиновьев, что он использует внешние эффекты своей грудной жабы?»

Не думаю, что Дзержинский так уже сильно использовал внешние эффекты, ведь, в конце концов, именно от приступа грудной жабы он и умер.

Бабушки не принимали участия в воспитании сына Дзержинского — Ясика. Мать Дзержинского умерла задолго до рождения внука, а теща перепоручила его воспитание родственникам. Ясь Дзержинский рос ослабленным (его постоянно мучили сильнейшие мигрени), но очень принципиальным мальчиком. Его мать описала один характерный случай. Один раз, когда мигрень у Ясика не проходила несколько дней, врач посоветовал давать ему чай с коньком. Ясик с возмущением отказался, напомнив всем о пионерском законе, запрещающем юным ленинцам пить вино и прочие спиртные напитки. Феликс сказал: «Пусть он честно выполняет свой пионерский долг. Нельзя приучать мальчика к сделкам со своей совестью», — таким образом он поддержал своего сына.

Отец Софьи Мушкат умер, а след ее мачехи, Каролины Шмурло, затерялся во мраке неизвестности. Большевики опустили «железный занавес», и Польша стала очень далека от России, а все связи с ней — опасными.

Такая черта, как патологическая ревность, для Сталина была, пожалуй, характерна. Хотя ни первая, ни вторая жена поводов не давали. Высказанные в одном литературном сочинении суждения о связи Н. Аллилуевой со своим пасынком Яковом — старшим сыном Сталина, ни на чем не основаны, кроме близости их возраста и того, что Сталин был старше своей жены на два десятка лет. Якобы младший сын Сталина Василий застал свою мать с пасынком и «настучал» отцу. Потому, мол, Аллилуева и погибла от ревнивой руки Сталина.

Все это, скорее, похоже на вымыслы. Те, кто знал Аллилуеву, характеризовали ее как прямодушную, честную, не способную на обман. Не исключено, что она дружески и с сочувствием относилась к своему пасынку, которого отец обижал и третировал. Такое ее отношение к нелюбимому сыну могло раздражать Сталина. Но не менее мог раздражать независимый нрав жены. Она укоряла его в репрессиях, в том числе ее сокурсников по Промакадемии.

Тем не менее, Сталин вполне мог подозревать свою жену в неверности. Хотя бы на основании того, что «яблочко от яблони недалеко падает»: ведь Сталин хорошо знал свою тещу, Ольгу Аллилуеву. А она в свои молодые годы полностью игнорировала такую добродетель, как супружеская верность. Ее муж, Сергей Яковлевич Аллилуев — молодой ясноглазый слесарь, был бунтарем по натуре, он постоянно сидел в тюрьмах. А будущая теща Сталина бунтовала на свой манер — изменяла мужу со всеми, кто ей казался достойным того.

Сильные умы обладают и сильными страстями, которые придают особенную живость всем их идеям; если у некоторых из них многие страсти и бледнеют, как бы замирают со временем, то это лишь потому, что мало-помалу их заглушает преобладающая страсть к славе или к науке.

Но именно эта слишком сильная впечатлительность даровитых людей является в громадном большинстве случаев причиной их несчастий как действительных, так и воображаемых.

Болезненная впечатлительность порождает также и непомерное тщеславие, которым отличаются не только люди гениальные, но и вообще ученые, начиная с древнейших времен; в этом отношении те и другие представляют большое сходство со страдающими помешательством.

Широко известна литературная легенда о том, что Надежда Аллилуева (жена Сталина) была на самом деле его дочерью. Эта версия построена на том, что в молодые годы Сталин иногда останавливался на квартире Аллилуевых. А зная характер его жены Ольги, все остальное легко можно домыслить. Хотя чужая душа — потемки. Может быть, молодой Сталин не понравился Ольге Аллилуевой, или наоборот — она не привлекла его внимание. Ведь если мужчина и женщина ночуют под одной крышей, это совсем не значит, что у них должны родиться дети.

Отец Надежды Аллилуевой, Сергей Яковлевич Аллилуев, вспоминал:

«В тысяча восемьсот девяносто третьем году я женился; в июле следующего года уже родился сын Павел, а еще через два год родилась дочь Анна.

Жена моя, Ольга Евгеньевна, с первых дней замужества примкнула к революционному движению. Постоянно выполняя поручения подпольной организации, она на всем протяжении моего революционного пути всегда оставалась моим верным спутником и помощником.

Я обжился в Тифлисе. С каждым днем моя собственная судьба все теснее переплеталась с судьбой огромного рабочего коллектива мастерских, моя жизнь становилась частицей его жизни.

Итак, я в одиночной камере Метехского замка. Едва меня втолкнули в камеру, я свалился на койку и заснул. Мои нервы были порядочно расшатаны, усталость необычайно велика.

Внезапно до меня донесся какой-то шум. Я открыл глаза. Сквозь большое, покрытое грязью окно пробивался слабый свет. У изголовья койки стоял столик. Посредине тяжелой мрачной двери виднелся маленький глазок. Стены были грязные, закопченные, с потолка свисала паутина…

Шум усилился. Это открывали двери камер. Я чувствовал — приближается надзиратель. Наконец загремел засов и моей камеры. Двери раскрылись, и ко мне вошел старший надзиратель. Он осмотрел камеру и, ничего не говоря, удалился. Вновь загремел засов.