Всеволод Иванов - Дневники

Двор. Посередине четырехугольное возвышение из глины — своеобразный диван. Стены забора залеплены конским пометом — лепешками. Такие же лепешки, но только из муки, печет хозяйка. Вечереет. Хозяйка спрашивает озабоченно:

— Когда уйдешь?

Я собственно рад уйти хоть сейчас, но Шестопалу хочется покушать, так как, по-видимому, скоро заколют барана.

— Хозяин велел остаться.

Перед словом «хозяин» все смолкает. Приходит хозяин — узбек лет сорока, хмурый, длинноногий, в хаки, с заплатанными штанами, в черной тюбетейке, вышитой паутинкой. Он просит нас убрать рюкзаки:

— Гость будет.

Появляется гость. Сидит в комнате. Все узбеки — с усами и бородками. Едят лепешки, дыни, арбузы, яблоки, мед и масло. Появляются еще двое — один в черном, высокий бритый — хозяйственник! — и второй с бородкой, в тюбетейке. «Хозяйственник» и второй со всеми здороваются за руку — нам же руки не подают. Зная вежливость узбеков, можно понять, что дело плохо.

Так оно и есть.

Напряженное молчание. «Второй» нервно постукивает пальцем по коленям. Все сидим на корточках и едим. Я чувствую напряженность атмосферы и спрашиваю у молодого человека, разливающего чай:

— Вы хорошо говорите по-русски.

— Я три года обучался в Москве, — отвечает молодой человек со стальными зубами.

— Где?

Оказывается, молодой человек — студент Художественного вуза.

— Почему же вы здесь?

— Военкомат взял все мои документы и не выпускает. А в Самарканде, — и со скрытой страстью молодой человек перечисляет, какие вузы в Самарканде.

— Вам надо учиться.

Вступается «хозяйственник». Он говорит:

— Сейчас не надо учиться. Сейчас надо работать. Шестопал возражает:

— За подписью товарища Сталина и товарища Андреева есть распоряжение — вернуть из армии студентов в университет. Я — сам профессор и знаю это распоряжение.

«Хозяйственнику» ничего не остается, как только одобрить это распоряжение. Шестопал подзывает к себе студента, дает свой адрес. Я обещаю свое содействие САВО. «Хозяйственник» смотрит на мой орден.

Когда студент выходит, «хозяйственник», — рукояткой кнута! — дотрагивается до колена профессора и говорит строго:

— Когда сюда приехал?

— Вчера ночью. На охоту, — тенорком, чувствуя, что дело не ладно, говорит Шестопал.

— Знаешь закон? Кто два дня — три дня живет в селе, должен зарегистрироваться в сельсовете.

— Как же знаю. Время военное, должно быть строго. Но, ведь мы сегодня ночью уходим.

— На одни сутки «охотиться» приезжал, — язвит «хозяйственник». Я жду, что он потребует документы.

— Да, птица бежит.

Смех.

«Хозяйственник» говорит:

— Напрасно ты с ним говорил, он от нас никуда не уедет. Он родственник Ф. Ходжиева.

— ?

— Ф. Ходжиев родом из Брич-Мулы, отсюда; у него здесь много родственников.

Шестопалу ничего не остается как только поблагодарить.

Видимо, собрание гостей мешает «хозяйственнику» проверить наши документы. Он уходит, не простившись, помахивая плетью. Атмосфера разряжается. «Второй» относится к нам снисходительнее.

Разговор улучшается. Студент [нрзб.] неловкость и — исчез. Мне жаль его, жаль хозяина, который хмуро угощает друзей, заводит граммофон и подает Шестопалу подушки.

В соседней комнате, или вернее на веранде, — женщины. Они приходили вечером, стояли, обнявшись, и причитали, обмениваясь цепью диалогов. Хотя я не понимал слов, но различил явственно, что одни вели причитание, а другие комментировали.

В двенадцать ночи нам захотелось спать. Шестопал переговорил с хозяином. Нас решили положить на часок «брат к брату», чтобы когда встанет луна, мы могли уйти.

В комнате человек пятнадцать. Все оживленно смеются. Подали суп. Мы ели его из одной миски с соседом, босоногим стариком, лет шестидесяти пяти. Он отрывал от костей куски мяса, клал их передо мной на скатерть, — и я ел. Затем он отпил из миски два глотка и подал мне миску. Я отпил из нее глоток, — и вернул ему. Так мы и обменивались миской, пока не опорожнили ее. И вдруг старик стал читать молитвы. Все, — бригадиры, стахановцы, колхозники подняли руки к лицу и возблагодарили аллаха.

4. [X].

Было лунно и очень светло, когда мы вышли от «брата». Заглянули в дом. Мой сосед — старик все еще сидел на корточках на том же месте, — и все еще ел.

Идем по безмолвной холодной дороге, идем быстро. Небо позади сиреневое, вода в каньоне, возле ущелья, различных переливов темной стали. Хмуро и мрачно.

Пересекли Ходжикент, сворачиваем на мост, расположенный на живописных выветренных скалах из конгломерата. Два куска железа, покрытых бетоном — мост. Ревет река. Перед мостом песчаные отмели.

На поле, возле какого-то кишлака, я стреляю двух голубей. Миша очень доволен моей «победой». Идем.

В брошенном кишлаке рядом с пожарищем мы разводим костер и варим великолепнейший суп из голубей, затем взваливаем котомки — и в путь.

Видна Чирчик-строй плотина, зубцы ее. Спрашиваем встречных:

— Обыскивают у моста?

Две какие-то женщины отвечают наперебой:

— Отнимали у старухи боярышник. Не знаю, отняли ли…

Значит, обыскивают.

Мы ищем окольные выходы к станции. Хлопковое поле, зеленые коробочки не раскрыты. Хлопок же лежит среди темной зелени низенького хлопка с редкими белыми коробочками, копны неувезенной соломы, женщины в белом, в темных жилетках-безрукавках.

Я нахожу вдруг на тропинке тридцать рублей, — и беру, как говорится, «командование» в свои руки.

— Мы идем на Акташ.

Выспрашиваем дорогу на Акташ, тем обманув подозрение.

Выходим к каньону.

Поворот. У моста через канал какие-то темные фигуры. Обыскивают! Условливаемся: я помахаю фуражкой, значит, все благополучно.

Иду. На меня не смотрят.

На мосту нет никого. Помахал фуражкой, — и вижу они меня не поняли. Тогда я бегу к ним, — спрашиваю охрану:

— Такого мальчика, семи лет, не видели?

— Нет, не проходил.

Бегу, крича к своим, те в недоумении. Я говорю вполголоса: «Идемте, не обыскивают». — Идем, видим — колхозники идут к нам. Ну, примем жертву! Шестопал дрожит — как-никак это ведь четыре тысячи семьсот рублей!

Помогает мое ружье, орден и темные очки. Наши мешки ощупали, — я свой раскрыл — там белье.

Шестопал говорит, «заметая следы», что ли:

— Мальчика не видали — восемнадцати лет, с орденом «Красной Звезды».

— Нет!

К счастью, узбеки, обыскивающие нас, плохо знают по-русски, иначе они бы разобрались в нашем вранье. Пропустили. Мы счастливы. Покупаем семечек. Спрашиваем цену на прилавке: масло — шестьсот рублей, хлеб черный кило — шестьдесят рублей. Да-а!

Поезд опаздывает, идет долго — свыше трех часов. В вагоне душно, жарко. Мы лежим на верхних полках, прислушиваясь к шуткам красноармейцев внизу, которые говорят о барышнях — видимо, тоскуя по ним. Темно. Света в вагонах нет.