Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

Учитывая этотъ фактъ, большевизмъ строитъ свои военные планы съ большимъ расчетомъ на возстанія — и у себя, и у противника. Или, какъ говорилъ мнѣ одинъ изъ военныхъ главковъ, вопросъ стоитъ такъ: "гдѣ раньше вспыхнутъ массовыя возстанія — у насъ или у противника. Они раньше всего вспыхнутъ въ тылу отступающей стороны. Поэтому мы должны наступать и поэтому мы будемъ наступать".

Къ чему можетъ привести это наступленіе — я не знаю. Но возможно, что въ результатѣ его міровая революція можетъ стать, такъ сказать, актуальнымъ вопросомъ... И тогда г. г. Устрялову, Блюму, Бернарду Шоу и многимъ другимъ — покровительственно поглаживающимъ большевицкаго пса или пытающимся въ порядкѣ торговыхъ договоровъ урвать изъ его шерсти клочокъ долларовъ — придется пересматривать свои вѣхи уже не въ кабинетахъ, а въ Соловкахъ и ББК'ахъ, — какъ ихъ пересматриваютъ много, очень много, людей, увѣровавшихъ въ эволюцію, сидя не въ Харбинѣ, а въ Россіи...

Въ этомъ — все же не вполнѣ исключенномъ случаѣ — неудобоусвояемые просторы россійскихъ отдаленныхъ мѣстъ будутъ несомненно любезно предоставлены въ распоряженіе соотвѣтствующихъ братскихъ ревкомовъ для поселенія тамъ многихъ, нынѣ благополучно вѣрующихъ, людей — откуда же взять этихъ просторовъ, какъ не на россійскомъ сѣверѣ?

И для этого случая мои очерки могутъ сослужить службу путеводителя и самоучителя.

Въ камерѣ мокро и темно. Каждое утро я тряпкой стираю струйки воды со стѣнъ и лужицы — съ полу. Къ полудню — полъ снова въ лужахъ...

Около семи утра мнѣ въ окошечко двери просовываютъ фунтъ чернаго малосъѣдобнаго хлѣба — это мой дневной паекъ — и кружку кипятку. Въ полдень — блюдечко ячкаши, вечеромъ — тарелку жидкости, долженствующей изображать щи, и то же блюдечко ячкаши.

По камерѣ можно гулять изъ угла въ уголъ — выходитъ четыре шага туда и четыре обратно. На прогулку меня не выпускаютъ, книгъ и газетъ не даютъ, всякое сообщеніе съ внѣшнимъ міромъ отрѣзано. Насъ арестовали весьма конспиративно — и никто не знаетъ и не можетъ знать, гдѣ мы, собственно, находимся. Мы — т.е. я, мой братъ Борисъ и сынъ Юра. Но они — гдѣ-то по другимъ одиночкамъ.

Я по недѣлямъ не вижу даже тюремнаго надзирателя. Только чья-то рука просовывается съ ѣдой и чей-то глазъ каждыя 10-15 минутъ заглядываетъ въ волчекъ. Обладатель глаза ходитъ неслышно, какъ привидѣніе, и мертвая тишина покрытыхъ войлокомъ тюремныхъ корридоровъ нарушается только рѣдкимъ лязгомъ дверей, звономъ ключей и изрѣдка какимъ-нибудь дикимъ и скоро заглушаемымъ крикомъ. Только одинъ разъ я явственно разобралъ содержаніе этого крика:

— Товарищи, братишки, на убой ведутъ...

Ну, что же... Въ какую-то не очень прекрасную ночь вотъ точно такъ же поведутъ и меня. Всѣ объективныя основанія для этого "убоя" есть. Мой расчетъ заключается, въ частности, въ томъ, чтобы не дать довести себя до этого "убоя". Когда-то, еще до голодовокъ соціалистическаго рая, у меня была огромная физическая сила. Кое-что осталось и теперь. Каждый день, несмотря на голодовку, я все-таки занимаюсь гимнастикой, неизмѣнно вспоминая при этомъ андреевскаго студента изъ "Разсказа о семи повѣшенныхъ". Я надѣюсь, что у меня еще хватитъ силы, чтобы кое-кому изъ людей, которые вотъ такъ, ночью, войдутъ ко мнѣ съ револьверами въ рукахъ, переломать кости и быть пристрѣленнымъ безъ обычныхъ убойныхъ обрядностей... Все-таки — это проще...

Но, можетъ, захватятъ соннаго и врасплохъ — какъ захватили насъ въ вагонѣ? И тогда придется пройти весь этотъ скорбный путь, исхоженный уже столькими тысячами ногъ, со скрученными на спинѣ руками, все ниже и ниже, въ таинственный подвалъ ГПУ... И съ падающимъ сердцемъ ждать послѣдняго — уже неслышнаго — толчка въ затылокъ.

Ну, что-жъ... Неуютно — но я не первый и не послѣдній. Еще неуютнѣе мысль, что по этому пути придется пройти и Борису. Въ его біографіи — Соловки, и у него совсѣмъ ужъ мало шансовъ на жизнь. Но онъ чудовищно силенъ физически и едва-ли дастъ довести себя до убоя...

А какъ съ Юрой? Ему еще нѣтъ 18-ти лѣтъ. Можетъ быть, пощадятъ, а можетъ быть, и нѣтъ. И когда въ воображеніи всплываетъ его высокая и стройная юношеская фигура, его кудрявая голова... Въ Кіевѣ, на Садовой 5, послѣ ухода большевиковъ я видѣлъ человѣческія головы, прострѣленныя изъ нагана на близкомъ разстояніи:

Когда я представляю себѣ Юру, плетущагося по этому скорбному пути, и его голову... Нѣтъ, объ этомъ нельзя думать. Отъ этого становится тѣсно и холодно въ груди и мутится въ головѣ. Тогда хочется сдѣлать что-нибудь рѣшительно ни съ чѣмъ несообразное.

Но не думать — тоже нельзя. Безконечно тянутся безсонныя тюремныя ночи, неслышно заглядываетъ въ волчекъ чей-то почти невидимый глазъ. Тускло свѣтитъ съ середины потолка электрическая лампочка. Со стѣнъ несетъ сыростью. О чемъ думать въ такія ночи?

О будущемъ думать нечего. Гдѣ-то тамъ, въ таинственныхъ глубинахъ Шпалерки, уже, можетъ быть, лежитъ клочекъ бумажки, на которомъ чернымъ по бѣлому написана моя судьба, судьба брата и сына, и объ этой судьбѣ думать нечего, потому что она — неизвѣстна, потому что въ ней измѣнить я уже ничего не могу.

Говорятъ, что въ памяти умирающаго проходитъ вся его жизнь. Такъ и у меня — мысль все настойчивѣе возвращается къ прошлому, къ тому, что за всѣ эти революціонные годы было перечувствовано, передумано, сдѣлано, — точно на какой-то суровой, аскетической исповѣди передъ самимъ собой. Исповѣди тѣмъ болѣе суровой, что именно я, какъ "старшій въ родѣ", какъ организаторъ, а въ нѣкоторой степени и иниціаторъ побѣга, былъ отвѣтственъ не только за свою собственную жизнь. И вотъ — я допустилъ техническую ошибку.

Да, техническая ошибка, конечно, была — именно въ результатѣ ея мы очутились здѣсь. Но не было ли чего-то болѣе глубокаго — не было ли принципіальной ошибки въ нашемъ рѣшеніи бѣжать изъ Россіи. Неужели же нельзя было остаться, жить такъ, какъ живутъ милліоны, пройти вмѣстѣ со своей страной весь ея трагическій путь въ неизвѣстность? Дѣйствительно ли не было никакого житья? Никакого просвѣта?

Внѣшняго толчка въ сущности не было вовсе. Внѣшне наша семья жила въ послѣдніе годы спокойной и обезпеченной жизнью, болѣе спокойной и болѣе обезпеченной, чѣмъ жизнь подавляющаго большинства квалифицированной интеллигенціи. Правда, Борисъ прошелъ многое, въ томъ числѣ и Соловки, но и онъ, даже будучи ссыльнымъ, устраивался какъ-то лучше, чѣмъ устраивались другіе...

Я вспоминаю страшныя московскія зимы 1928 — 1930 г. г., когда Москва — конечно, рядовая, неоффиціальная Москва — вымерзала отъ холода и вымирала отъ голода. Я жилъ подъ Москвой, въ 20 верстахъ, въ Салтыковкѣ, гдѣ живутъ многострадальные "зимогоры", для которыхъ въ Москвѣ не нашлось жилплощади. Мнѣ не нужно было ѣздить въ Москву на службу, ибо моей профессіей была литературная работа въ области спорта и туризма. Москва внушала мнѣ острое отвращеніе своей переполненностью, сутолокой, клопами, грязью. А въ Салтыковкѣ у меня была своя робинзоновская мансарда, достаточно просторная и почти полностью изолированная отъ жилищныхъ дрязгъ, подслушиванія, грудныхъ ребятъ за стѣной и вѣчныхъ примусовъ въ корридорѣ, безъ вѣчной борьбы за ухваченный кусочекъ жилплощади, безъ управдомовской слѣжки и безъ прочихъ московскихъ ароматовъ. Въ Салтыковкѣ, кромѣ того, можно было, хотя бы частично, отгораживаться отъ холода и голода.