Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Я тебя, проститутка, все-равно зарѣжу. Я тебѣ, чекистскій ...лизъ, кишки все равно выпущу... Мнѣ терять нечего, я уже все равно, что въ гробу...

Въ тонѣ Миши было какое-то удушье отъ злобы и непреклонная рѣшимость. Трошинъ всталъ, пошатываясь. По его виску бѣжала тоненькая струйка крови.

— Я же вамъ говорилъ, Трошинъ, что вы конкретный идіотъ, — заявилъ Марковичъ. — Вотъ я посмотрю, какой изъ васъ въ этапѣ энтузіазмъ потечетъ...

Дверка въ тайны Трошинскаго энтузіазма на секунду пріоткрылась.

— Мы въ пассажирскомъ поѣдемъ, — мрачно ляпнулъ онъ.

— Хе, въ пассажирскомъ... А можетъ, вы, товарищъ Трошинъ, въ международномъ хотите? Съ постельнымъ бѣльемъ и вагономъ-рестораномъ?... Молите Бога, чтобы хоть теплушка цѣлая попалась. И съ печкой... Вчера подали эшелонъ, такъ тамъ — печки есть, а трубъ нѣту... Хе, пассажирскій? Вамъ просто нужно лѣчиться отъ идіотизма, Трошинъ.

Трошинъ пристально посмотрѣлъ на блѣдное лицо Миши, потомъ — на фигуру Бориса, о чемъ-то подумалъ, забралъ подъ мышку всѣ свои пожитки и исчезъ. Ни его, ни Марковича я больше не видалъ. На другой день утромъ ихъ отправили на этапъ. Борисъ присутствовалъ при погрузкѣ: ихъ погрузили въ теплушку, при томъ дырявую и безъ трубы.

Недаромъ въ этотъ день, прощаясь, Марковичъ мнѣ говорилъ:

— А вы знаете, И. Л., сюда, въ СССР, я ѣхалъ первымъ классомъ. Помилуйте, какимъ же еще классомъ нужно ѣхать въ рай?.. А теперь я тоже поѣду въ рай... Только не въ первомъ классѣ и не въ соціалистическій... Интересно все-таки есть-ли рай?.. Ну, скоро узнаю. Если хотите, И. Л., такъ у васъ будетъ собственный корреспондентъ изъ рая. А? Вы думаете, доѣду? Съ моимъ здоровьемъ? Ну что вы, И. Л., я же знаю, что по дорогѣ дѣлается. И вы знаете. Какой-нибудь крестьянинъ, который съ дѣтства привыкъ... А я — я же комнатный человѣкъ. Нѣтъ, знаете, И. Л., если вы какъ-нибудь увидите мою жену — все на свѣтѣ можетъ быть — скажите ей, что за довѣрчивыхъ людей замужъ выходить нельзя. Хе, — соціалистическій рай... Вотъ мы съ вами и получаемъ свой маленькій кусочекъ соціалистическаго рая...

Промфинпланъ товарища Якименко трещалъ по всѣмъ швамъ. Уже не было и рѣчи ни о двухъ недѣляхъ, ни о тридцати пяти тысячахъ. Желѣзная дорога то вовсе не подавала составовъ, то подавала такіе, отъ которыхъ бамовская комиссіи отказывалась наотрѣзъ — съ дырами, куда не только человѣкъ, а и лошадь пролѣзла бы. Провѣрка трудоспособности и здоровья дала совсѣмъ унылыя цифры: не больше восьми тысячъ людей могли быть признаны годными къ отправкѣ, да и тѣ — "постольку-поскольку". Между тѣмъ ББК, исходя изъ весьма прозаическаго "хозяйственнаго расчета" — зачѣмъ кормить уже чужія рабочія руки, — урѣзалъ нормы снабженія до уровня клиническаго голоданія. Люди стали валиться съ ногъ сотнями и тысячами. Снова стали работать медицинскія комиссіи. Черезъ такую комиссію прошелъ и я. Старичекъ докторъ съ безпомощнымъ видомъ смотритъ на какого-нибудь оборваннаго лагерника, демонстрирующаго свою отекшую и опухшую, какъ подушка, ногу, выстукиваетъ, выслушиваетъ. За столомъ сидитъ оперативникъ — чинъ третьей части — онъ-то и есть комиссія.

— Ну? — спрашиваетъ чинъ.

— Отеки — видите... ТВС [5] Туберкулезъ. второй степени... Сердце...

И чинъ размашистымъ почеркомъ пишетъ на формулярѣ:

"Годенъ".

Потомъ стали дѣлать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили резинками. На оборотныхъ сторонахъ формуляровъ, гдѣ стояли нормы трудоспособности и медицинскій діагнозъ, — все это стиралось и ставилось просто 1 категорія — т.е. полная трудоспособность.

Эти люди не имѣли никакихъ шансовъ доѣхать до БАМа живыми. И они знали это, и мы знали это — и ужъ, конечно, это зналъ и Якименко. Но Якименкѣ нужно было дѣлать свою карьеру. И свой промфинпланъ онъ выполнялъ за счетъ тысячъ человѣческихъ жизней. Всѣхъ этихъ чудесно поддѣланныхъ при помощи резинки людей слали приблизительно на такую же вѣрную смерть, какъ если бы ихъ просто бросили въ прорубь Свири.

А мы съ Юрой все переписывали наши безконечные списки. Обычно къ ночи УРЧ пустѣлъ, и мы съ Юрой оставались тамъ одни за своими машинками... Вся картотека УРЧ была фактически въ нашемъ распоряженіи. Изъ 12 экземпляровъ списковъ Якименко подписывалъ три, а провѣрялъ одинъ. Эти три — шли въ управленіе БАМа и въ ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на мѣстѣ для подбора этапа, для хозяйственной части и т.д. У насъ съ Юрой почти одновременно возникъ планъ, который напрашивался самъ собою. Въ первыхъ трехъ экземплярахъ мы оставимъ все, какъ слѣдуетъ, а въ остальныхъ девяти — фамиліи завѣдомо больныхъ людей (мы ихъ разыщемъ по картотекѣ) замѣнимъ несуществующими фамиліями или просто перепутаемъ такъ, чтобы ничего разобрать было нельзя. При томъ хаосѣ, который царилъ на лагерныхъ пунктахъ, при полной путаницѣ въ колоннахъ и колонныхъ спискахъ, при обалдѣлости и безпробудномъ пьянствѣ низовой администраціи — никто не разберетъ: сознательный ли это подлогъ, случайная ошибка или обычная урчевская путаница. Да въ данный моментъ и разбирать никто не станетъ.

Въ этомъ планѣ былъ великій соблазнъ. Но было и другое. Одно дѣло рисковать своимъ собственнымъ черепомъ, другое дѣло втягивать въ рискъ своего собственнаго сына, да еще мальчика. И такъ на моей совѣсти тяжелымъ грузомъ лежало все то, что съ нами произошло: моя "техническая ошибка" съ г-жой К. и съ мистеромъ Бабенкой, тающее съ каждымъ днемъ лицо Юрчика, судьба Бориса и многое другое... И было еще: великая усталость и сознаніе того, что все это въ сущности такъ безсильно и безцѣльно. Ну, вотъ, выцарапаемъ изъ нѣсколькихъ тысячъ нѣсколько десятковъ человѣкъ (больше — не удастся). И они, вмѣсто того, чтобы помереть черезъ мѣсяцъ въ эшелонѣ, помрутъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ гдѣ-нибудь въ ББК-овской слабосилкѣ. Только и всего. Стоитъ ли игра свѣчъ?

Какъ-то подъ утро мы возвращались изъ УРЧ въ свою палатку. На дворѣ было морозно и тихо. Пустынныя улицы Подпорожья лежали подъ толстымъ снѣговымъ саваномъ.

— А по моему, Ватикъ, — ни съ того ни съ сего сказалъ Юра, — надо все-таки это сдѣлать... Неудобно какъ-то...

— Размѣняютъ, Юрчикъ, — сказалъ я.

— Ну, и хрѣнъ съ нами... А ты думаешь, много у насъ шансовъ отсюда живыми выбраться?

— Я думаю — много...

— А по моему — никакихъ. Еще черезъ мѣсяцъ отъ насъ одни мощи останутся... Все равно... Ну, да дѣло не въ томъ.

— А въ чемъ же дѣло?

— А въ томъ, что неудобно какъ-то. Можемъ мы людей спасти? Можемъ. А тамъ пусть разстрѣливаютъ — хрѣнъ съ ними. Подумаешь — тоже удовольствіе околачиваться въ этомъ раю.

Юра вообще — и до лагеря — развивалъ такую теорію, что если бы, напримѣръ, у него была твердая увѣренность, что изъ Совѣтской Россіи ему не выбраться никогда, — онъ застрѣлился бы сразу. Если жизнь состоитъ исключительно изъ непріятностей — жить нѣтъ "никакого коммерческаго расчета"... Но мало ли какіе "коммерческіе расчеты" могутъ быть у юноши 18-ти лѣтъ, и много ли онъ о жизни знаетъ?