Иван Солоневич - Россия в концлагерe [дореволюционная орфография]

— Вотъ еще: эта старая... шляпа, докторъ Шуквецъ... — Якименко хватается за якорь спасенія своего начальственнаго "лица"... — Вотъ что: я сегодня же отдамъ приказъ о снятіи васъ съ комиссіонной работы. Займитесь санитарнымъ оборудованіемъ эшелоновъ. И имѣйте въ виду: за каждую мелочь я буду взыскивать съ васъ лично... Никакихъ отговорокъ... Чтобы эшелоны были оборудованы на ять...

Эшелоновъ нельзя оборудовать не то, что на ять, но даже и на ижицу — по той простой причинѣ, что оборудовать ихъ нечѣмъ. Но Борисъ отвѣчаетъ:

— Слушаю, гражданинъ начальникъ...

Изъ угла на меня смотритъ изжеванное лицо Стародубцева, но на немъ я читаю ясно:

— Ну, тутъ ужъ я окончательно ни хрѣна не понимаю...

Въ сущности, не очень много понимаю и я. Вечеромъ мы всѣ идемъ вмѣстѣ за обѣдомъ. Борисъ говоритъ:

— Да, а что ни говори — а съ умнымъ человѣкомъ пріятно поговорить. Даже съ умной сволочью...

Уравненіе съ неизвѣстной причиной Якименковскаго отступленія мною уже рѣшено. Стоя въ очереди за обѣдомъ я затѣваю тренировочную игру: каждый изъ насъ долженъ про себя сформулировать эту причину, и потомъ эти отдѣльныя формулировки мы подвергнемъ совмѣстному обсужденію.

Юра прерываетъ Бориса, уже готоваго предъявить свое мнѣніе:

— Постойте, ребята, дайте я подумаю... А потомъ вы мнѣ скажете — вѣрно или невѣрно...

Послѣ обѣда Юра докладываетъ въ тонѣ объясненій Шерлока Хольмса доктору Ватсону.

— Что было бы, если бы Якименко арестовалъ Боба? Во-первыхъ, врачей у нихъ и такъ не хватаетъ. И, во-вторыхъ, что сдѣлалъ бы Ватикъ? Ватикъ могъ бы сдѣлать только одно — потому что ничего другого не оставалось бы: пойти въ пріемочную комиссію БАМа и заявить, что Якименко ихъ систематически надуваетъ, даетъ дохлую рабочую силу... Изъ БАМовской комиссіи кто-то поѣхалъ бы въ Медгору и устроилъ бы тамъ скандалъ... Вѣрно?

— Почти, — говоритъ Борисъ. — Только БАМовская комиссія заявилась бы не въ Медгору, а въ ГУЛАГ. По линіи ГУЛАГа Якименкѣ влетѣло бы за зряшные расходы по перевозкѣ труповъ, а по линіи ББК за то, что не хватило ловкости рукъ. А если бы не было тутъ тебя съ Ватикомъ, Якименко слопалъ бы меня и даже не поперхнулся бы...

Таково было и мое объясненіе. Но мнѣ все-таки кажется до сихъ поръ, что съ Якименкой дѣло обстояло не такъ просто.

И въ тотъ же вечеръ изъ сосѣдней комнаты раздается голосъ Якименки:

— Солоневичъ Юрій, подите-ка сюда.

Юра встаетъ изъ-за машинки. Мы съ нимъ обмѣниваемся безпокойными взглядами.

— Это вы писали этотъ списокъ?

— Я.

Мнѣ становится не по себѣ. Это наши подложные списки.

— А позвольте васъ спросить, откуда вы взяли эту фамилію — какъ тутъ ее... Абруррахмановъ... Такой фамиліи въ карточкахъ нѣтъ.

Моя душа медленно сползаетъ въ пятки.

— Не знаю, товарищъ Якименко... Путаница, вѣроятно, какая-нибудь...

— Путаница!.. Въ головѣ у васъ путаница.

— Ну, конечно, — съ полной готовностью соглашается Юра, — и въ головѣ — тоже.

Молчаніе. Я, затаивъ дыханіе, вслушиваюсь въ малѣйшій звукъ.

— Путаница?.. Вотъ посажу я васъ на недѣлю въ ШИЗО!

— Такъ я тамъ, по крайней мѣрѣ, отосплюсь, товарищъ Якименко.

— Немедленно переписать эти списки... Стародубцевъ! Всѣ списки провѣрять. Подъ каждымъ спискомъ ставить подпись провѣряющаго. Поняли?

Юра выходитъ изъ кабинета Якименки блѣдный. Его пальцы не попадаютъ на клавиши машинки. Я чувствую, что руки дрожатъ и у меня. Но — какъ будто, пронесло... Интересно, когда наступить тотъ моментъ, когда не пронесетъ?

Наши комбинаціи лопнули автоматически. Они, впрочемъ, лопнули бы и безъ вмѣшательства Якименки: не спать совсѣмъ — было все-таки невозможно. Но что зналъ или о чемъ догадывался Якименко?

Я принесъ на Погру списки очередного эшелона и шатаюсь по лагпункту. Стоить лютый морозъ, но послѣ урчевской коптильни — такъ хорошо провѣтрить легкія.

Лагпунктъ неузнаваемъ... Уже давно никого не шлютъ и не выпускаютъ въ лѣсъ — изъ боязни, что люди разбѣгутся, хотя бѣжать некуда, — и на лагпунктѣ дровъ нѣтъ. Все то, что съ такими трудами, съ такими жертвами и такой спѣшкой строилось три мѣсяца тому назадъ, — все идетъ въ трубу, въ печку. Ломаютъ на топливо бараки, склады, кухни. Занесенной снѣгомъ кучей металла лежитъ кѣмъ-то взорванный мощный дизель, привезенный сюда для стройки плотины. Валяются изогнутыя буровыя трубы. Все это — импортное, валютное... У того барака, гдѣ нѣкогда процвѣтали подъ дождемъ мы трое, стоитъ плотная толпа заключенныхъ — человѣкъ четыреста. Она окружена цѣпью стрѣлковъ ГПУ. Стрѣлки стоятъ въ нѣкоторомъ отдаленіи, держа винтовки по уставу — подъ мышкой. Кромѣ винтовокъ — стоятъ на треножникахъ два легкихъ пулемета. Передъ толпой заключенныхъ — столикъ, за столикомъ — мѣстное начальство.

Кто-то изъ начальства равнодушно выкликаетъ:

— Ивановъ. Есть?

Толпа молчитъ.

— Петровъ?

Толпа молчитъ.

Эта операція носить техническое названіе измора. Люди на лагпунктѣ перепутались, люди растеряли или побросали свои "рабочія карточки" — единственный документъ, удостовѣряющій самоличность лагерника. И вотъ, когда въ колоннѣ вызываютъ на БАМ какого-нибудь Иванова двадцать пятаго, то этотъ Ивановъ предпочитаетъ не откликаться.

Всю колонну выгоняютъ изъ барака на морозъ, оцѣпляютъ стрѣлками и начинаютъ вызывать. Колонна отмалчивается. Мѣняется начальство, смѣняются стрѣлки, а колонну все держатъ на морозѣ. Понемногу, одинъ за другимъ, молчальники начинаютъ сдаваться — раньше всего рабочіе и интеллигенція, потомъ крестьяне и, наконецъ, урки. Но урки часто не сдаются до конца: валится на снѣгъ, и, замерзшаго, его относятъ въ амбулаторію или въ яму, исполняющую назначеніе общей могилы. Въ общемъ — совершенно безнадежная система сопротивленія... Вотъ въ толпѣ уже свалилось нѣсколько человѣкъ. Ихъ подберутъ не сразу, чтобы не "симулировали"... Говорятъ, что одна изъ землекопныхъ бригадъ поставила рекордъ: выдержала двое сутокъ такого измора, и изъ нея откликнулось не больше половины... Но другая половина — немного отъ нея осталось...

Въ лагерномъ тупичкѣ стоитъ почти готовый къ отправкѣ эшелонъ. Территоріи этого тупичка оплетена колючей проволокой и охраняется патрулями. Но у меня пропускъ, и я прохожу къ вагонамъ. Нѣкоторые вагоны уже заняты, изъ другихъ будущіе пассажиры выметаютъ снѣгъ, опилки, куски каменнаго угля, заколачиваютъ щели, настилаютъ нары — словомъ, идетъ строительство соціализма...

Вдругъ гдѣ-то сзади меня раздается зычный голосъ:

— Иванъ Лукьяновичъ, алло! Товарищъ Солоневичъ, алло!

Я оборачиваюсь. Спрыгнувъ съ изумительной ловкостью изъ вагона, ко мнѣ бѣжитъ нѣкто въ не очень рваномъ бушлатѣ, весь заросшій рыжей бородищей и призывно размахивающій шапкой. Останавливаюсь.