Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Карете короля предшествовали генералы и маршалы Франции, выехавшие навстречу Его Величеству. Криков «Да здравствует король!» уже не было слышно, раздавался лишь смутный шум растроганных и радостных голосов. Король был в голубом сюртуке, украшенном лишь орденом и эполетами; широкие гетры из красного бархата, окаймленные золотой лентой, обтягивали его ноги. Видя, как он, в этих старомодных гетрах, сидит в кресле, держа трость между колен, мы могли думать, что перед нами — пятидесятилетний Людовик XIV…….

Маршалы Макдональд, Ней, Монсе, Серюрье, Брюн, князь Невшательский, все генералы и вообще все присутствующие также удостоились самых сердечных приветствий короля. Таково могущество законной власти во Франции, таково чудодейственное звучание одного имени короля. Человек возвращается из изгнания один, без свиты, без охраны, без денег, ему нечем одарить народ, почти нечего ему посулить. Он выходит из кареты, опираясь на руку молодой женщины, он предстает перед военачальниками, которые никогда его не видели, перед гренадерами, которые едва помнят его имя. Кто этот человек? Король. И вот уже все преклоняют перед ним колена.

Я писал все это, памятуя о стоящей передо мною цели, и если с командирами дело обстояло так, как я и говорил, то касательно солдат я лгал. У меня до сих пор перед глазами сцена, свидетелем которой я стал 3 мая, когда Людовик XVIII, достигнув Парижа, отправился в Собор Парижской Богоматери: короля желали уберечь от лицезрения чужеземных войск; вдоль дороги от Нового моста до собора, на набережной Орфевр выстроились пехотинцы старой гвардии. Не думаю, чтобы когда-либо человеческие лица имели выражение столь грозное и страшное. Эти израненные гренадеры, покорители Европы, пропахшие порохом, тысячу раз слышавшие свист ядер, пролетавших над самой их головой, лишились своего предводителя и вынуждены были приветствовать дряхлого, немощного короля, жертву не войны, но времени, в столице Наполеоновой империи, наводненной русскими, австрийцами и пруссаками. Одни, морща лоб, надвигали на глаза громадные медвежьи шапки, словно не желали ничего видеть; другие сжимали зубы, еле сдерживая яростное презрение, третьи топорщили усы, оскалившись, словно тигры. Когда они брали на караул, их исступленные движения вселяли ужас. Никогда еще, без сомнения, люди не подвергались подобным испытаниям и не претерпевали такой муки. Если бы в этот миг их призвали к отмщению, они бились бы до последней капли крови.

В начале цепи гарцевал на коне юный гусар, и сабля гневно плясала в его руке. Он был бледен, глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит, он тяжело дышал и лязгал зубами, подавляя рвущийся из груди крик. Вдруг он завидел русского офицера: брошенный им взгляд не поддается описанию. Когда карета Людовика XVIII приблизилась к нему, он пришпорил коня и явно боролся с искушением броситься на короля.

В начале эпохи Реставрации власти допустили непростительную ошибку: им следовало распустить солдат по домам, оставив пенсии, почести и звания лишь маршалам, генералам, военным губернаторам и офицерам; солдаты постепенно вступали бы во вновь созданную армию, как вступили затем в королевскую гвардию; тогда законной монархии не противостояли бы солдаты империи, сплоченные, объединенные в те же полки и носящие те же звания, что и во дни побед, беспрестанно вспоминающие в разговорах старое время, таящие в душе сожаления и неприязнь к новому владыке.

Жалкое возрождение «красной» королевской гвардии [1fd], где солдаты старой монархии оказались перемешаны с солдатами новой империи, довершило зло: полагать, что ветераны, отличившиеся в тысяче сражений, спокойно смирятся с тем, что юнцы, быть может, и не трусливые, но по большей части ни разу не нюхавшие пороха, носят незаслуженно высокие военные звания, значило выказать полное непонимание человеческой природы.

В Компьене Людовика XVIII посетил Александр. Людовик XVIII оскорбил его своим высокомерием; результатом этого свидания явилась Сент-Уэнская декларация от 2 мая. Король заявил в ней, что намерен дать своему народу конституцию, гарантирующую двухпалатное представительное правление, введение налогов лишь с согласия нации, общественные и частные свободы, свободу печати и вероисповеданий, неприкосновенность священного права собственности, неприкосновенность проданных национальных имуществ, ответственность министров, несменяемость судей и независимость правосудия, право всякого француза занимать любую должность и проч., и проч.

Эта декларация не противоречила убеждениям Людовика XVIII, однако не принадлежала ни ему, ни его советникам; просто-напросто заговорило само время: в 1792 году ход его был остановлен и оно сложило крылья, теперь же оно возобновило свой полет или бег. Злоупотребления Террора, деспотизм Бонапарта повернули идеи вспять, но стоило исчезнуть преградам, воздвигнувшимся на их пути, как они вернулись в то русло, какое было им назначено, и принялись прокладывать дорогу вперед. Французы продолжили свое развитие с того места, на котором оно было прервано; то, что произошло, стало считаться небывшим; род человеческий, возвратясь к началу Революции, вычеркнул из своей истории четыре десятка лет [1fe], но что такое четыре десятка лет в жизни общества? Лишь только обрывки порванной цепи времен сомкнулись, пробел этот начисто изгладился из памяти людской.

30 мая 1814 года был заключен Парижский договор между союзными державами и Францией. Было постановлено, что по истечении двух месяцев все страны, участвовавшие в войне, отправят своих полномочных посланников в Вену, дабы принять окончательные решения на всеобщем конгрессе.

4 июня Людовик XVIII принял участие в совместном заседании Законодательного корпуса и части Сената. Он произнес речь, исполненную великодушия; ныне эти скучные штрихи далекого прошлого устарели и важны лишь историку.

Для немалой части нации Хартия имела тот недостаток, что была пожалована: это совершенно бесполезное слово вновь развязало жаркие споры о том, кому принадлежит власть — королю или народу. Кроме того, уподобившись Карлу II, который выкинул Кромвеля из истории, Людовик XVIII отсчитывал свои благодеяния от начала своего царствования, как если бы Бонапарта никогда не существовало на свете: это оскорбило европейских монархов, находившихся в ту пору в Париже, ибо все они некогда признали Наполеона. Обветшавший язык и притязания древней монархии нимало не приумножили законности ее власти; то были всего лишь ребяческие анахронизмы. Всеми же прочими чертами Хартия, сменившая деспотическое правление и давшая всем нам равную свободу, прельщала порядочных людей. Тем не менее роялисты, которым Хартия даровала множество выгод, ибо позволила покинуть деревни либо жалкие городские пристанища и, расставшись с незаметными должностями, на которых они прозябали при Империи, исполнить высокое общественное предназначение, приняли благодеяние скрепя сердце; либералы же, охотно мирившиеся с тиранией Бонапарта, увидели в Хартии не что иное, как узаконение рабства. Мы возвратились во времена Вавилонской башни, но нынче люди уже не возводят совместными усилиями один всеобщий памятник: каждый строит собственную башню по своему росту, насколько хватает сил. Вообще, если Хартия показалась несовершенной, то лишь оттого, что революция еще не окончилась; идеалы равенства и демократии жили в умах и противостояли устройству монархическому.