Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Регентский совет удалился в Блуа. Бонапарт приказал императрице с римским королем покинуть Париж, ибо, сказал он, скорее они окажутся на дне Сены, нежели будут с триумфом отправлены в Вену; однако Жозефу он повелел остаться в столице. Бегство брата привело его в ярость, и он возложил на бывшего короля Испании вину за все происходящее [1f3]. Суматоха отступления собрала в Блуа министров Наполеона, его братьев, жену с сыном и членов регентского совета: повсюду виднелись обозы, сундуки, экипажи; даже королевские кареты оказались здесь и по размокшей от распутицы земле провинции Бос потащились в Шамбор, единственный клочок французской земли, оставленный во владение наследнику Людовика XIV [1f4]. Некоторые министры и в Блуа не чувствовали себя в безопасности и не успокоились до тех пор, пока не добрались до Бретани; иное дело — Камбасерес, сновавший в портшезе по крутым улочкам Блуа. Ходили самые разные слухи; поговаривали о двух лагерях и о всеобщей рекрутской повинности. В течение нескольких дней никто в Блуа не знал, что происходит в Париже; туман рассеялся лишь после прибытия ломовика, на чьем пропуске стояла подпись Сакена. Вскоре на постоялом дворе «Галера» поселился русский генерал Шувалов: тотчас к нему толпами повалили за пропусками вельможи, жаждавшие бежать куда глаза глядят. Впрочем, прежде чем покинуть Блуа, каждый из них не преминул прихватить из кассы регентского совета деньги на дорожные расходы и остаток жалованья: в одной руке они сжимали пропуска, в другой деньги, да при этом не забывали уверить временное правительство в своей благонадежности — одним словом, головы не теряли. Императрица-мать и ее брат, кардинал Феш, отбыли в Рим. Князь Эстергази, посланец Франца II, приехал за Марией Луизой и ее сыном. Жозеф и Жером скрылись в Швейцарии; их попытки уговорить императрицу последовать за ними успехом не увенчались. Мария Луиза поспешила вернуться к отцу: весьма мало привязанная к Бонапарту, она была рада избавиться от двойной тирании супруга и владыки и скоро утешилась. Год спустя Бонапарт обратил Бурбонов в столь же беспорядочное бегство, но они не имели за плечами четырнадцати лет неслыханного преуспевания и, поскольку конец их долгим злоключениям пришел совсем недавно, не успели еще привыкнуть к благоденствию на троне.

Однако Наполеон еще не был свергнут; за него стояли сорок тысяч лучших солдат земли; он мог отступить за Луару; на юге бурлили французские войска, возвратившиеся из Испании; военное сословие было подобно вулкану, готовому вот-вот извергнуть горящую лаву; даже чужеземные владыки полагали в те дни, что править Францией должен либо Наполеон, либо его сын: два дня Александр медлил. Г‑н де Талейран, как я уже сказал, склонялся в глубине души к коронованию римского короля, ибо опасался Бурбонов [1f5]; если в ту пору регентство Марии Луизы и вызывало у него некоторые сомнения, то лишь оттого, что Наполеон был еще жив, а существование столь беспокойного, непредсказуемого, предприимчивого и еще полного сил человека отнимало у князя Беневентского уверенность в полноте власти [1f6].

Именно в эти тревожные дни, желая поколебать неустойчивое равновесие, я выпустил в свет свою брошюру «О Бонапарте и Бурбонах»; результат известен. Я очертя голову ввязался в бой за возрождающуюся свободу против еще не сломленной тирании, чьи силы отчаяние лишь утроило. Я выступил за законную монархию, подкрепляя слова фактами. Я рассказал французам о древнем королевском роде, исчислил членов этого рода, обрисовал их характеры: с тем же успехом я мог перечислять детей китайского императора: завладев настоящим, Республика и Империя оттеснили Бурбонов в прошлое. Людовик XVIII объявил, как я уже не раз говорил, что моя брошюра принесла ему больше пользы, чем стотысячная армия; он мог бы добавить, что она засвидетельствовала само его право на престол. Вторично я оказал ему эту услугу, когда удачно завершил войну в Испании.

Едва вступив на политическое поприще, я завоевал любовь толпы, но одновременно утратил почтение власть имущих. Все, кто раболепно прислуживали Бонапарту, возненавидели меня; но и те, кто мечтал отдать Францию в кабалу, смотрели на меня косо. Среди монархов поначалу мою сторону принял только сам Бонапарт. В Фонтенбло герцог де Бассано показал ему мою брошюру; он просмотрел ее и разобрал с полным беспристрастием: «Это верно, это неверно. Мне не в чем упрекнуть Шатобриана; он был против меня и в пору моего всевластия, но каковы подлецы такой-то и такой-то!» — и он назвал их имена.

Что же до меня, то я всегда, даже нападая на Бонапарта как нельзя более резко, восхищался им безгранично и неподдельно.

Потомки не так справедливы в своих оценках, как принято считать: время бессильно против страстей, увлечений и заблуждений. Если потомки безоговорочно восхищаются кем-нибудь, их возмущает, что современники их кумира смотрели на него иначе. Меж тем это вполне естественно: пороки великого человека уже никому не опасны; слабости его умерли вместе с ним; истории принадлежит лишь его бессмертная слава, но причиненное им зло не становится от этого менее реальным, оно являлось злом по своей сути и природе, а главное, потому, что от него страдали люди.

Нынче в ходу восхваления Бонапартовых побед [1f7]: жертвы умерли, проклятий, криков боли и отчаяния уже не слышно, взорам не предстает более зрелище истощенной Франции, землю которой пашут женщины, отцов не бросают более в тюрьму как аманатов сыновей, деревенских жителей не карают как бунтовщиков, на стенах домов не вывешивают списки рекрутов, и обыватели не толпятся перед этими бесконечными смертными приговорами, с ужасом отыскивая в них имена своих сыновей, братьев, друзей и соседей. Никто уже не помнит, как удручали всех французов триумфы Бонапарта, не помнит, с каким восторгом ловила публика любой направленный против него намек, прозвучавший со сцены по недосмотру цензоров, не помнит, как устали народ, двор, генералы, министры и приближенные Наполеона от его гнета и его завоеваний, от сражений — всегда победоносных, но никогда не стихающих, от необходимости каждое утро, не зная устали, отстаивать свое право на жизнь и благоденствие.

О неподдельности наших мучений свидетельствует уже сам исход царствования Бонапарта: если бы французы были ему столь фанатично преданы, разве отвернулись бы они от него дважды так быстро, так решительно, не сделав даже попытки оставить его у кормила власти? Если Франция обязана Бонапарту всем — славой, свободой, порядком, благополучием, промышленностью, торговлей, мануфактурами, памятниками, литературой, изящными искусствами; если до него, сама по себе, нация не была ни на что способна; если Революция не могла похвастать ни гением, ни отвагой и не сумела ни защитить французские земли, ни прибавить к ним новые, значит, французы выказали себя народом весьма неблагодарным и трусливым, предав Наполеона в руки его врагов или, по крайней мере, не воспротивившись пленению своего благодетеля?