Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Однако случилось так, что я довольно быстро снискал уважение товарищей; пользовался я влиянием и позже, в полку: хотя я был всего лишь младшим лейтенантом, старые офицеры вечерами приходили ко мне, им больше нравилось собираться у меня, чем в кафе. Не знаю, в чем тут дело, быть может, в том, что я легко понимаю мысли и перенимаю нравы других людей. Бегать и прыгать я любил не меньше, чем читать и писать. Мне по сей день доставляет одинаковое удовольствие болтать о вещах самых обыденных и рассуждать о материях самых возвышенных. Я не слишком ценю ум, он мне почти неприятен, хотя меня не назовешь глупцом. Меня не отвращает ни один порок, кроме глумления и самодовольства, которые мне трудно не презирать; мне всегда кажется, что другие в чем-то выше меня, и если я по случайности чувствую свое превосходство, то неизменно испытываю неловкость.

Достоинства, которые не сумело пробудить мое начальное образование, расцвели в коллеже. Я отличался усидчивостью и необычайной памятью. Я быстро сделал успехи в математике, где выказал ясность мышления, удивлявшую аббата Лепренса. В то же время я проявлял явную склонность к языкам. Начатки латыни — предмет мучений всех школьников — давались мне без малейшего труда; я ждал уроков с нетерпением, они позволяли мне отдохнуть от цифр и геометрических фигур. Меньше чем через год я оказался на пятом месте среди учеников коллежа. Странное дело: моя латинская фраза так естественно превращалась в пентаметр, что аббат Эго прозвал меня Элегиком — прозвище, едва не закрепившееся за мной среди товарищей.

Что касается моей памяти, то вот два штриха. Я выучил наизусть таблицы логарифмов: видя число в геометрической прогрессии, я вспоминал показатель его степени, и наоборот.

После вечерней молитвы в часовне директор коллежа читал нам из Библии. Потом он вызывал кого-либо из учеников, чтобы тот пересказал прочитанное. Наигравшись вдоволь, мы являлись в часовню усталые, полусонные; каждый старался забиться в самый темный угол, чтобы его не заметили и, следовательно, не спросили. Самым надежным убежищем считалась исповедальня, и мы боролись за место в ней. Однажды вечером мне повезло, я забрался в этот укромный уголок и полагал себя в полной безопасности; к несчастью, директор заметил мою хитрость и решил проучить всех нас разом. Он долго, медленно читал вторую часть проповеди; все задремали. Сам не пойму, по какой случайности я не заснул в своей исповедальне. Директор, видевший только носки моих башмаков, думал, что я, как и все остальные, клюю носом, и неожиданно обратился ко мне, приказав повторить все, что он читал.

Вторая часть проповеди содержала перечисление деяний, оскорбительных для Господа. Я не только пересказал суть проповеди, но повторил все разделы в том же порядке, в каком они были названы, почти слово в слово воспроизведя несколько страниц мистической прозы, непостижимой для ребенка. По часовне пронесся восторженный гул: директор подозвал меня, потрепал по щеке и в награду разрешил завтра поспать подольше. Из скромности я тут же убежал от восхищенных товарищей и вдоволь насладился пожалованной мне милостью.

Эта память на слова сохранилась у меня не вполне, уступив место другому, более редкому виду памяти, о котором мне, быть может, еще представится случай рассказать.

Одно досадно: хорошая память часто является свойством людей глупых; памятливы, как правило, неповоротливые умы, которые, перегрузив себя заученной премудростью, делаются еще тяжелее на подъем. И тем не менее, что были бы мы без памяти? Мы забывали бы наших друзей, наших возлюбленных, наши радости, наши деяния; гений не мог бы собрать воедино свои идеи; самое любящее сердце утратило бы нежность, утратив воспоминания; наше существование свелось бы к череде мгновений, уплывающих от нас без возврата; мы лишились бы прошлого. Горе нам! наша жизнь столь бесцельна, что является всего лишь отголоском нашей памяти.

{Первые каникулы в Комбурге}

{Г‑н де Ла Моранде, бедный дворянин, служащий управляющим в Комбурге, отвозит Шатобриана в Сен-Мало, чтобы мальчик посмотрел на военный лагерь}

Мой брат был в Сен-Мало, когда г‑н де Ла Моранде привез меня туда. Как-то вечером он сказал мне: «Я поведу тебя в театр; не забудь шляпу». Я теряю голову: за шляпой, лежащей на чердаке, я бегу в погреб. В Сен-Мало недавно прибыла труппа бродячих артистов. Я уже видел марионеток; я думал, что в театре тоже показывают кукол, но гораздо более красивых, чем уличные.

С бьющимся сердцем я вхожу в деревянный дом на пустынной улице. Не без некоторого страха иду темными коридорами. Открывается маленькая дверца, и вот мы с братом в полупустой ложе.

Занавес поднялся, пьеса началась: давали «Отца семейства» [3b] [3b] «Отец семейства» (изд. 1758, пост. 1761) — «буржуазная драма» Д. Дидро. . Я увидел, как двое мужчин беседуют, прогуливаясь по подмосткам, а все на них смотрят. Я принял их за кукловодов, которые разговаривают перед хижиной матушки Жигонь [3c] [3c] Матушка Жигонь традиционный персонаж кукольного театра, великанша. , пока собирается публика: я удивился только, что они так громко обсуждают свои дела и что в зале так тихо. Изумление мое возросло, когда на сцене появились другие персонажи, принялись воздевать руки горе, стенать и наконец все, как по команде, зарыдали. Занавес упал, а я так ничего и не понял. В антракте брат спустился в фойе. Я остался в ложе среди чужих людей, страдая от собственной робости; дорого бы я дал, чтобы снова очутиться в коллеже. Таково было мое первое впечатление от искусства Софокла и Мольера.

Третий год моего пребывания в коллеже ознаменовался замужеством двух моих старших сестер: Мари Анна вышла за графа де Мариньи, а Бенинь — за графа де Кебриака. Они переселились к своим мужьям в Фужер: предвестие близкой разлуки, ждавшей всех членов нашей семьи. Мои сестры венчались в Комбургской часовне в один и тот же день и час перед одним и тем же алтарем. Они плакали, матушка тоже плакала; меня удивила эта скорбь: сегодня я ее понимаю. Присутствуя при крещении или бракосочетании, я никогда не могу сдержать горькой улыбки и не ощутить стеснения в груди. Самое большое несчастье после нашего собственного появления на свет — это дать жизнь другому человеческому существу.

В этом же году перемены произошли не только в моей семье, но и в моей душе. В руки мне случайно попали две совершенно различные книги: полный Гораций и «Лживые исповеди». Переворот, произведенный в моих мыслях двумя этими книгами, трудно вообразить: вокруг меня воздвигся странный мир. С одной стороны, я провидел тайны, непостижимые для моих лет, существование, отличное от моего, радости, не похожие на детские забавы, загадочное очарование, отличающее представительниц того пола, что прежде исчерпывался для меня матерью и сестрами; с другой стороны, звенящие цепями и изрыгающие пламя призраки грозили мне вечными муками за один-единственный сокрытый грех. Я потерял сон; ночами мне казалось, будто сквозь занавеси ко мне тянутся то белые, то черные руки: я вбил себе в голову, что темные руки прокляты Господом, и эта мысль усугубила мой страх перед тенями ада. Тщетно искал я на небесах и на земле разгадку этой двойной тайны. Страдая телом и духом, я сражался с бурями преждевременной страсти и ужасами суеверий оружием моей невинности.