Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Окончил ли бы Констан, не желавший решать судьбу королевской династии, свое выступление теми же словами, если бы прежде к нему обратились с речью, исполненной уважения к его талантам и вполне обоснованным амбициям? Мне искренне жаль храброго и честного г‑на де Мортемара, когда я думаю, что законный монарх, возможно, остался бы на престоле, если бы полномочный посланник короля разыскал в Париже хотя бы двух депутатов и, пройдя пешком три льё, не стер себе пятку. Г‑ну де Мортемару не суждено было привести в исполнение ордонансы своего старого повелителя — другой ордонанс отправил его в Санкт-Петербург, где ему предстояло возглавить нашу миссию. Ах! зачем я отказался принять из рук Луи-Филиппа портфель министра иностранных дел или вновь отправиться послом на берега Тибра, в любезную моему сердцу столицу Италии? Но увы! как смог бы я поднять глаза на мою любезную? Мне постоянно мнилось бы, что она меня стыдится.

Утром 30 июля я получил от пэра — хранителя печати записку с приглашением в Люксембургский дворец на собрание пэров; прежде чем отправиться туда, я решил взглянуть, что творится в городе. Я спустился по улице Анфер на площадь Сен-Мишель и пошел дальше по улице Дофина. Возле выщербленных пулями баррикад еще не утихло волнение. Я сравнивал то, что предстало моим глазам, с грандиозными событиями 1789 года, и мне казалось, что кругом царят тишина и покой: налицо было преображение нравов.

На Новом мосту в руках у статуи Генриха IV развевалось, как некогда флажок Лиги, трехцветное знамя. Простолюдины говорили, глядя на бронзового короля: «Ты бы не натворил такой глупости, старина». На Школьной набережной было многолюдно; вдали я заметил верхового генерала в сопровождении двух адъютантов, тоже верхами. Я двинулся в ту сторону. Пробираясь сквозь толпу, я разглядывал генерала: опоясанный трехцветной перевязью, в шляпе, надетой набекрень и сдвинутой на затылок, он, в свою очередь, тоже заметил меня и воскликнул: «Смотри-ка, виконт!» И тут я с изумлением узнал в генерале полковника или капитана Дюбура, моего товарища по гентскому изгнанию, который во время нашего возвращения в Париж открывал ворота встречных городов именем Людовика XVIII и накормил нас половиной барана в арнувильском притоне. Газеты расписали этого офицера как сурового седоусого республиканца, не пожелавшего служить под началом императора-тирана и вынужденного от бедности купить у старьевщика потертый мундир времен Ларевейера-Лепо. В ответ на его оклик я, в свою очередь, вскричал: «Как! это вы…» Не спешиваясь, он поверх конской шеи протянул мне руку; я пожал ее. Вокруг нас собралась толпа. «Мой дорогой, — громко обратился ко мне военачальник временного правительства, указывая рукою на Лувр, — их было там двенадцать сотен: мы дали им хорошенького пинка под зад; ну и стреканули они! ну и стреканули!» Адъютанты генерала Дюбура разразились грубым хохотом, к которому дружно присоединился весь окружавший нас сброд, после чего генерал пришпорил свою клячу и она взвилась, как бешеная, а вслед за нею — два других Росинанта, чьи ноги так скользили по мостовой, что казалось, будто они вот-вот рухнут и сбросят своих седоков.

Так горделиво унесся от меня Диомед из Ратуши, впрочем человек отважный и неглупый. Я знавал легковерных людей, принимавших всерьез все героические легенды 1830 года: они краснели от пересказа этой сцены, ибо она разрушала толику их иллюзий. Я и сам сгорал от стыда, обнаруживая комическую сторону величайших революций и простодушие народа, так легко дающегося в обман.

Г‑н Луи Блан в первом томе своей превосходной «Истории десяти лет», опубликованной уже после того, как я закончил приведенный выше эпизод, подтверждает мой рассказ:

Человек среднего роста, с энергическим лицом, одетый в генеральский мундир, пересекал Рынок Невинноубиенных в сопровождении множества вооруженных людей. Свой мундир, купленный у старьевщика, этот человек получил от г‑на Эвариста Дюмулена, редактора «Конститюсьонель», а эполеты — от актера Перле, вхожего за кулисы Комической оперы. «Что это за генерал?» — спрашивали со всех сторон. «Это генерал Дюбур», — отвечала свита всадника, и народ, никогда прежде не слыхавший этого имени, кричал: «Да здравствует генерал Дюбур!» [312]

В нескольких шагах меня ждало иное зрелище: перед колоннадой Лувра была вырыта могила, в нее опускали тела убитых, а священник в стихаре и епитрахили молился за упокой их душ. Я снял шляпу и осенил себя крестным знамением. Толпа с молчаливым почтением наблюдала за церемонией, обязанной своим величием исключительно религии. Воспоминания и размышления нахлынули на меня с такой силой, что я застыл, не в силах двинуться с места. Внезапно я почувствовал, что толпа напирает на меня; раздался крик: «Да здравствует защитник свободы печати!» Меня выдала седина. Какие-то молодые люди немедленно подняли меня на воздух и закричали: «Куда вы идете? мы вас донесем!» Я не знал, что ответить; я благодарил, я отбивался, я умолял опустить меня на землю. До начала собрания в палате пэров еще оставалось время. Юноши продолжали кричать: «Куда вы идете? куда вы идете?» Я сказал наугад: «Да хотя бы в Пале-Руаяль», и они немедленно понесли меня туда с криками: «Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати! Да здравствует Шатобриан!» В Фонтанном дворе мы повстречали книгопродавца г‑на Барба; он услыхал крики и вышел из дому, чтобы обнять меня.

Мы прибыли в Пале-Руаяль; меня впихнули в кафе на деревянной галерее. Я умирал от жары. Я молил отпустить мою славную особу на волю; не тут-то было: молодежь не желала расставаться со мной. В толпе выделялся мужчина в куртке с засученными рукавами, с перепачканными руками, угрюмым лицом и горящими глазами, какие мне не раз случалось видеть в начале революции: он все время пытался пробиться ко мне поближе, а молодежь отталкивала его. Я так и не узнал, как его звали и что ему было от меня нужно.

Наконец мне пришлось сознаться, что меня ждут в палате пэров. Мы вышли из кафе; толпа опять зашумела. Во дворе Лувра голоса разделились; одни кричали: «В Тюильри! В Тюильри!», другие: «Да здравствует первый консул!», желая, кажется, назначить меня преемником Бонапарта-республиканца. Иасент, сопровождавший меня, получал свою долю рукопожатий и объятий. Мы пересекли мост Искусств и пошли по улице Сены. Любопытные выбегали на улицу, чтобы поглядеть на нас, приникали к окнам. Мне все эти почести были не в радость: от излишнего рвения моих носильщиков у меня страшно болели руки. Вдруг один из молодых людей, поддерживавших меня сзади, просунул голову между моих ног и посадил меня к себе на плечи. Ответом были новые возгласы; молодежь кричала зрителям, толпившимся на улице и высовывавшимся из окон: «Шляпы долой! Да здравствует Хартия!» — а я отвечал: «Да, господа! Да здравствует Хартия, но да здравствует также и король!» Этих моих слов не повторяли, но и не возражали против них! И тем не менее мы проиграли! Все еще могло уладиться, но для этого с народом должны были бы говорить лишь люди популярные: во время революций имя значит больше целой армии.