Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Король с грехом пополам замял это происшествие, тем более неприглядное, что большого сочувствия не вызывал ни один из его участников. Заколов Сен-Поля, маршала Лиги, сын Меченого доказал, что в его жилах течет гордая кровь Гизов, но что проку было г‑ну дофину, гораздо более могущественному, чем лотарингский принц, протыкать шпагой маршала Мармона? Впрочем, немногим больший интерес представило бы и убийство г‑на дофина маршалом. Нынче даже Цезарь, потомок Венеры [317], и Брут, наследник Юния, появись они на парижских улицах, не произвели бы ровно никакого впечатления. У нас нет ничего великого, ибо нет ничего высокого.

Вот на что тратили обитатели Сен-Клу последние часы существования монархии: эта бледная, окровавленная и обезображенная монархия напоминала умирающего властителя, описанного д’Юрфе: «Глубоко запавшие глаза, в которых застыла тоска; отвисшая нижняя челюсть, туго обтянутая пожелтевшей кожей; борода всклокоченная, взгляд остановившийся, дыхание прерывистое. Уста его отверзались ныне не для человеческих речей, но лишь для прорицаний».

Всю свою жизнь герцог Орлеанский чувствовал к трону то влечение, какое всякая высокородная душа питает к власти [318]. Склонность эта принимает разные обличья в зависимости от характера: у людей пылких и честолюбивых она безоглядна, неприкрыта, откровенна; у людей изнеженных и раболепных — осмотрительна, потаенна, стыдлива и подла; первых она может толкнуть на любые преступления, вторых — на любые низости. Г‑н герцог Орлеанский принадлежал ко второму разряду честолюбцев. Вспомните биографию этого государя, и вы увидите, что никогда и ни в чем он не шел до конца, всегда оставляя себе лазейку для бегства. Во время Реставрации он льстил двору и покровительствовал либералам; Нейи служило прибежищем недовольным и недовольствам. Здесь вздыхали, пожимали друг другу руки, возводя очи горе, но не произносили ни одного решительного слова, которое могло бы прогневить власти предержащие. Если умирал член оппозиции, владелец Нейи посылал на похороны свою карету, однако карета эта была пуста; ливрее открыт доступ во все дома и ко всем могилам. Если, зная, что я в опале, г‑н герцог Орлеанский встречал меня в Тюильри, он старательно приветствовал всех, находящихся от него по правую руку, лишь бы не заметить меня, оставшегося слева. Такие вещи бросаются в глаза и идут на пользу.

Знал ли г‑н герцог Орлеанский заранее об июльских ордонансах? Сообщило ли ему о них лицо, вхожее к г‑ну Уврару? Какого он был о них мнения? Чего боялся и на что надеялся? Был ли у него четкий план? Действовал ли г‑н Лаффит по его указке или самостоятельно? Судя по тому, что известно о характере Луи-Филиппа, можно предположить, что он не принял никакого решения и что политическая робость вкупе с природной лживостью заставили его ожидать дальнейшего развития событий, как паук ожидает муху, которая рано или поздно попадется в его сети. Он предоставил эпохе готовить заговор, сам же был заговорщиком лишь в мечтах, которых, должно быть, побаивался.

Два пути открывались г‑ну герцогу Орлеанскому: один, наиболее достойный, заключался в том, чтобы отправиться в Сен-Клу и стать посредником между Карлом X и народом, спасая корону первого и свободу второго; другой — в том, чтобы с трехцветным знаменем наперевес броситься на баррикады и возглавить переустройство мира. Филипп мог выбирать между репутацией порядочного человека и славой человека великого: он предпочел украсть у короля корону, а у народа свободу. Воспользовавшись смятением и горем, царящими во время пожара, мошенник потихоньку утаскивает из горящего дворца все самое драгоценное, не обращая внимания на крики ребенка, чья колыбель объята пламенем.

При виде богатой добычи у целой своры псов разгорелись глаза: тут-то и всплыла на поверхность вся гниль прошлых правлений, все скупщики краденого, все полураздавленные поганые жабы, которые не подыхают, сколько бы их ни топтали, и живут, вечно пресмыкаясь. Меж тем именно этих людей расхваливают нынче на все лады, особенно восхищаясь их сметливостью! Иначе думал Мильтон, в одном из писем которого есть возвышенные строки: «Если существует человек, в чью душу Господь вложил страстную любовь к нравственной красоте, то человек этот — я. Необоримая сила влечет меня ко всякому, кто презирает лицемерное уважение черни, ко всякому, кто чувствами, словами и поступками чтит заветы вековой мудрости. Ни на небесах, ни на земле не найдется никого, кто помешал бы мне взирать на людей, являющих собою образец порядочности и добродетели, с нежностью и уважением».

Придворные Карла X никогда не отличались прозорливостью, и им было невдомек, что происходит и с кем они имеют дело; можно было вызвать г‑на герцога Орлеанского в Сен-Клу, и тогда, пойманный врасплох, он, возможно, подчинился бы королю; можно было захватить его в Нейи в тот самый день, когда стали известны ордонансы: ни то, ни другое сделано не было.

Во вторник, 27 марта, в три часа ночи Луи-Филипп, получивший от г‑жи де Бонди известия о последних событиях, покинул Нейи и укрылся в убежище, местонахождение которого было известно только его родным. Он равно опасался и народного гнева, и капитана гвардии с приказом об аресте. Поэтому он отправился в Ле Рэнси, чтобы в тамошнем уединении слушать отдаленную пушечную канонаду, доносящуюся из Лувра, подобно тому как я, прислонясь к дереву, слушал канонаду, доносившуюся с полей Ватерлоо. Впрочем, чувства, волновавшие грудь герцога, вероятно, вовсе не походили на те, что тревожили меня среди гентских полей.

Я уже сказал, что утром 30 июля г‑н Тьер не застал герцога Орлеанского в Нейи; однако г‑жа герцогиня Орлеанская послала к Его Королевскому Высочеству гонца; эту миссию она возложила на г‑на графа Анатоля де Монтескью. В Ле Рэнси г‑ну де Монтескью стоило неимоверных усилий убедить Луи-Филиппа возвратиться в Нейи и принять там посланцев палаты депутатов.

Наконец, вняв уговорам доверенного лица герцогини Орлеанской, Луи-Филипп сел в карету. Г‑н де Монтескью поскакал впереди; он было помчался во весь опор, но, оглянувшись назад, увидел, как карета Его Королевского Высочества останавливается, разворачивается и направляется обратно в Ле Рэнси. Г‑н де Монтескью поспешно догоняет будущего властелина Франции, стремящегося, подобно тем прославленным христианам, что некогда бежали от нелегких, хотя и почетных епископских обязанностей, укрыться в пустыне, и умоляет его не изменять принятого решения: к несчастью, в конце концов верный слуга добился своего.

Вечером 30 июля двенадцать членов палаты депутатов, избранных для того, чтобы предложить герцогу Орлеанскому титул королевского наместника, обратились к нему с письмом. Луи-Филипп получил их послание в Нейи, у ворот парка, прочел его при свете факелов и немедленно двинулся в Париж в сопровождении господ де Бертуа, Эмеса и Удара. В петлице у него красовалась трехцветная кокарда: старая корона ждала его в королевской кладовой.