Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

— Сильнее нас, монсеньор? Но разве вы не обладаете всей полнотой власти? Последуйте за Генрихом V; оставьте Париж, призовите к себе обе палаты и армию. При первом же известии о вашем отъезде все волнения утихнут и народ обратится за помощью к вашей просвещенной и могущественной особе.

Произнося эти слова, я наблюдал за Филиппом. Ему было не по себе: на лице его я прочел желание стать королем. «Г‑н де Шатобриан, — сказал он, не поднимая на меня глаз, — всё гораздо сложнее, чем вы думаете; так дела не делаются. Вы не знаете всех опасностей, какие нам грозят. Разъяренные негодяи могут поднять руку на членов палат, а мы совершенно беззащитны».

Эта вырвавшаяся у г‑на герцога Орлеанского фраза обрадовала меня, ибо позволила со всей решительностью возразить. «Я разделяю ваши тревоги, монсеньор, но есть верное средство избежать опасности. Если вы полагаете, что не сможете последовать за Генрихом V, как я только что предложил, вы можете поступить иначе. В палате вот-вот начнутся заседания: какое бы предложение ни внесли депутаты, объявите, что нынешняя палата не обладает всеми необходимыми полномочиями (это чистейшая правда), дабы решить вопрос о форме правления; скажите, что следует узнать мнение всей Франции, а для этого — избрать новую палату специально для решения столь важного вопроса. Благодаря этому весь народ примет сторону Вашего Королевского Высочества; республиканцы, которых вы теперь так боитесь, превознесут вас до небес. За те два месяца, что уйдут на выборы, вы создадите национальную гвардию; все ваши друзья и друзья юного короля будут помогать вам в провинциях. Затем созовите депутатов, позвольте им публично обсудить ту форму правления, которую отстаиваю я. Юный принц, если вы втайне поддержите его, соберет огромное большинство голосов. Стране уже не будет грозить анархия, и вы сможете не опасаться насилия республиканцев. Думаю даже, что не составит большого труда привлечь к вам в союзники генерала Лафайета и г‑на Лаффита. Какое поприще для вас, Ваше Высочество! Вы сможете полтора десятка лет править от имени юного короля, а спустя пятнадцать лет всем нам придет время удалиться на покой; вы войдете в историю как человек, имевший возможность занять трон, но уступивший его законному наследнику, — случай, единственный в своем роде; что же до вашего подопечного, то вы воспитаете его сообразно с нашим просвещенным веком, дабы он был достоин править Францией; одна из ваших дочерей может стать его женой».

Филипп рассеянно смотрел вдаль поверх моей головы.

— Простите, г‑н де Шатобриан, — сказал он, — ради беседы с вами я прервал свидание с одной депутацией, и мне пора возвратиться к ней. Г‑жа герцогиня Орлеанская подтвердит вам, что я с наслаждением исполнил бы все ваши пожелания, но, поверьте мне, я один сдерживаю натиск разъяренной толпы. Роялисты живы лишь ценою моих усилий.

— Ваше Высочество, — сказал я в ответ на это столь неожиданное и столь далекое от темы нашего разговора заявление, — я не раз видел смерть: те, кто пережил революцию, — люди закаленные. Седоусые бойцы не страшатся того, что пугает новобранцев.

Его Королевское Высочество удалился, а я вернулся к своим друзьям.

— Итак? — воскликнули они.

— Итак, он хочет быть королем.

— А г‑жа герцогиня Орлеанская?

— Хочет быть королевой.

— Они так и сказали?

— Он толковал мне о прелестях сельской жизни, она — об опасностях, грозящих Франции, и легкомыслии бедной Каролины; оба намекали на то, что я могу быть им полезен, и ни тот, ни другая не смотрели мне в глаза.

Г‑жа герцогиня Орлеанская пожелала увидеться со мной еще раз. Г‑жа Аделаида вновь присутствовала при нашей беседе, г‑н же герцог Орлеанский к нам не вышел. На этот раз г‑жа герцогиня высказалась гораздо определеннее относительно тех милостей, которых намеревается удостоить меня его высочество герцог. Она была так добра, что упомянула влияние, которое я, по ее словам, оказывал на общественное мнение, жертвы, которые я принес Карлу X и его родным, и неприязнь, которую неизменно выказывали мне они, несмотря на все мои услуги. Она сказала, что, если мне будет угодно вновь сделаться министром иностранных дел, Его Королевское Высочество охотно предоставит мне этот пост, если же мне больше по душе посольство в Риме, она (г‑жа герцогиня) примет эту весть с бесконечной радостью, памятуя об интересах нашей священной религии.

«Сударыня, — отпарировал я с некоторой горячностью, — я вижу, что г‑н герцог Орлеанский уже принял решение; я полагаю, что он взвесил все возможные последствия, что он сознает, какие тяготы и опасности его подстерегают; в таком случае мне нечего больше вам сказать. Не для того я пришел сюда, чтобы оскорблять непочтительным обхождением тех, в чьих жилах течет кровь Бурбонов; притом вам, сударыня, я признателен за вашу доброту. Оставим поэтому общие соображения, не будем ссылаться на нравственные законы и исторические события; я молю Ваше Королевское Высочество выслушать лишь то, что касается лично меня.

Вы благоволили сказать несколько слов о моем влиянии на общественное мнение. Так вот, если влияние это в самом деле существует, то зиждится оно лишь на уважении соотечественников, которое я немедленно утрачу, если изменю своим убеждениям. Г‑н герцог Орлеанский полагает, что обретет в моем лице помощника, меж тем, согласившись служить ему, я сделался бы всего-навсего жалким болтуном, клятвопреступником, которого никто бы не стал слушать, предателем, которому всякий имел бы право плюнуть в лицо. Что бы такой человек ни лепетал в защиту Луи-Филиппа, ему всегда припоминали бы толстые тома, исписанные им в поддержку свергнутой династии. Разве не мне, сударыня, принадлежат брошюра „О Бонапарте и Бурбонах“, статья о „Въезде Людовика XVIII в Компьень“, „Доклад королевскому совету в Генте“, „История жизни и смерти герцога Беррийского“? Не знаю, найдется ли в моих книгах хоть одна страница, на которой бы я не упоминал по какому-либо поводу наш древний королевский род и не клялся ему в любви и преданности; и эта моя привязанность тем более примечательна, что, как Вашему Высочеству известно, я не верю в королей. При одной лишь мысли об измене краска заливает мое лицо; на другой же день я утопился бы в Сене. Я молю вас простить мою горячность; я глубоко тронут вашей добротой, я сохраню о ней самые благодарные воспоминания, но вы ведь не захотите обречь меня на бесчестие: пожалейте меня, Ваше Высочество, пожалейте меня!»

Я произнес эти слова стоя, а затем, откланявшись, направился к выходу. Мадемуазель Орлеанская, не проронившая доселе ни единого слова, поднялась и, прежде чем покинуть нас, сказала: «Не стоит жалеть вас, г‑н де Шатобриан, не стоит вас жалеть!» Эта короткая фраза и интонация, с которой она была произнесена, удивили меня.