Франсуа Шатобриан - Замогильные записки

Мои советы, пожелания, вопли не возымели никакого действия; напрасно требовал я свидания с Марией Каролиной; когда Баярд готовился покинуть отчий дом, мать его, как говорит Верный Слуга [323], «слезно скорбела». «Вышла добрая женщина из ворот замка и, призвав к себе сына, сказала ему таковые слова: „Пьер, друг мой, будьте добры и учтивы безо всякой гордыни; услужайте смиренно всякому люду, ни словом, ни делом не преступайте клятвы, помогайте бедным вдовам и сиротам, и Господь наградит вас …“ И вынула добрая женщина из рукава маленький кошелек, где всего-то и было что шесть золотых экю да одно серебряное, и подала его сыну».

Рыцарь без страха и упрека, пустившийся в дорогу с шестью золотыми экю в маленьком кошельке, стал отважнейшим и славнейшим из полководцев. Генриха, в чьем кошельке не нашлось бы, пожалуй, и шести экю, ждали совсем другие битвы; ему предстояло сражаться с несчастьем, а этого врага трудно побороть. Восславим матерей, преподающих сыновьям уроки нежности и доброты! Будьте благословенны вы, матушка, — ведь вам обязан я тем, что душа моя исполнилась покорства, а имя удостоилось почета.

Виноват: я предался воспоминаниям, но, быть может, тиранство моей памяти, примешивая прошлое к настоящему, хоть отчасти сглаживает его ничтожество.

К Карлу X были посланы г‑н де Шонен, г‑н Одилон Барро и маршал Мэзон. Караульные преградили им дорогу, и они повернули назад. Толпа возвратила их в Рамбуйе.

2 августа к вечеру распространились слухи о том, что Карл X отказывается покинуть Рамбуйе до тех пор, пока внука его не признают королем. Утром 3 августа на Елисейских полях собралась толпа, громко требовавшая: «В Рамбуйе! В Рамбуйе! Ни один Бурбон не уйдет!» В толпе попадались и богатые люди, но они в решающий миг позволили черни тронуться в путь; возглавлял шествие генерал Пажоль, взявший в начальники штаба полковника Жакмино. Комиссары, возвращавшиеся в Париж, встретили авангард этой колонны, повернули обратно и на сей раз были допущены в замок. Король расспросил их о силах восставших, а затем пожелал поговорить с глазу на глаз с Мэзоном, обязанным ему состоянием и маршальским жезлом; «Мэзон, — спросил он, — заклинаю вас вашей честью, скажите мне, правду ли говорят комиссары?» Маршал отвечал: «Они сказали только половину правды!»

3 августа в Рамбуйе оставалось три с половиной тысячи пехотинцев и две тысячи кавалеристов, объединенных в четыре полка легкой кавалерии, по двадцать эскадронов каждый. Военная свита, королевская гвардия и проч. насчитывали одну тысячу триста кавалеристов и пехотинцев; всего в Рамбуйе находилось восемь тысяч восемьсот человек и семь батарей из сорока двух орудий, готовых к бою. В десять вечера по сигналу трубы весь лагерь снялся с места и направился в сторону Ментенона; Карл X и его семейство двигались посередине этой мрачной процессии, в неверном свете луны, наполовину скрытой тучами.

Перед кем же они отступали? Перед почти безоружной толпой, прибывавшей в омнибусах, фиакрах и колясках из Версаля и Сен-Клу. Силой поставленный во главе этой оравы, состоявшей самое большее из пятнадцати тысяч человек, включая подоспевших руанцев, генерал Пажоль готовился проститься с жизнью. Половина его войска даже близко не подошла к замку. Горстка пылких, отважных и великодушных юношей, оказавшихся среди этого сброда, принесла бы себя в жертву, остальные же скорее всего обратились бы в бегство. Если бы на равнине близ Рамбуйе, в чистом поле, пехота и артиллерия встретили восставших огнем, они наверняка выиграли бы сражение. Между народом, одержавшим победу в Париже, и королем, одержавшим победу в Рамбуйе, могли бы начаться переговоры.

Как! неужели среди стольких офицеров не сыскалось ни одного решительного человека, который взял бы на себя командование от имени Генриха V? Ведь, что ни говори, Карл X и дофин уже не были королями!

Возможно, защитники короля хотели обойтись без сражения? Отчего же в таком случае они не отступили в Шартр или, еще лучше, в Тур, где, не опасаясь атаки парижан, могли бы заручиться поддержкой легитимистски настроенных провинций? До тех пор пока Карл X оставался во Франции, армия в большинстве своем хранила ему верность. Булонский и Люневильский гарнизоны снялись с места и шли ему на помощь. Мой племянник, граф Луи, вел свой полк, 4-й егерский, в Рамбуйе: солдаты разошлись лишь после того, как узнали о бегстве короля. Г‑ну де Шатобриану пришлось провожать монарха в Шербур верхом на пони. Если бы Карл X, переждав бурю в каком-нибудь городе, призвал к себе обе палаты, больше половины депутатов и пэров подчинились бы. Казимир Перье, генерал Себастиани и сотня других выжидали, противились власти трехцветной кокарды; последствия народного бунта страшили их; да что там говорить? сам наместник, узнав, что король требует его к себе, и не будучи уверен в победе толпы, ускользнул бы от своих сторонников и покорился королевской воле. Дипломатический корпус, изменивший своему долгу, смог бы искупить вину, вновь приняв сторону монарха. Пускай бы среди всего этого хаоса в Париже была провозглашена республика — она не продержалась бы и месяца, если бы одновременно в другом городе Франции действовало законное конституционное правительство. Никогда еще никто не проигрывал столь выигрышную партию; но уж тому, кто проиграл, имея на руках такие козыри, не поможет ничто: толкуй, кто хочет, гражданам о свободе, а солдатам о чести после июльских ордонансов и отступления из Сен-Клу!

Быть может, настанут времена, когда на смену нынешнему общественному устройству придет новое общество и война покажется чудовищной, непостижимой, бессмыслицей, но нам до этого еще далеко. Некоторые разборчивые филантропы готовы упасть в обморок от одного только словосочетания гражданская война: «Сограждане убивают друг друга! Брат идет на брата, сын на отца, отец на сына!» Все это, конечно, весьма прискорбно, однако нациям случалось закалиться и возродиться в междоусобных распрях. Не гражданские войны, а нападения чужестранцев губили народы. Сравните Италию той поры, когда ее раздирали усобицы, с Италией нынешней. Необходимость грабить соседа и опасность погибнуть от его руки прискорбна, но, по чести говоря, намного ли милосерднее истреблять семейство немецких крестьян, которых вы прежде в глаза не видели и которые не сделали вам ничего дурного? — а между тем вы без малейшего раскаяния обираете и убиваете их, вы со спокойной душой насилуете иноплеменных женщин и девушек — ведь идет война! Что ни говори, гражданские войны менее несправедливы, менее отвратительны и более естественны, чем войны с чужестранцами, если только эти последние не покушаются на независимость вашего отечества. Во всяком случае, причиною гражданских войн служат личные обиды, откровенные, общепризнанные антипатии; гражданские войны — дуэли в присутствии секундантов, где противники знают, отчего взялись за шпаги. Страсти не оправдывают зло, но извиняют его, объясняют, позволяют понять, как оно возникло. А чем оправдать войну с чужестранцами? Обычно народы убивают друг друга по прихоти скучающего короля, по воле честолюбивого интригана, по приказу министра, стремящегося устранить соперника. Пора покончить с обветшалым сентиментальничаньем, которое более пристало поэтам, чем историкам. Фукидид, Цезарь, Тит Ливий произносят скупые слова скорби и идут дальше.