Анатолий Краснов-Левитин - Родной простор. Демократическое движение. Воспоминания.

Я помню, в шестидесятые годы, во дни полетов в космос Юрия Гагарина, Титова и других, когда американская космонавтика терпела поражение за поражением, кто-то из советских журналистов в припадке показного великодушия сказал. «Неудачи тоже надо уважать».

Маяковский также однажды обронил: «Если даже ты скапустился на этом, то это все же лучше, чем без конца писать на тему „Моя душа полна тоски, а ночь такая лунная“».

Синявского в «Любимове» постигла неудача. Но все же за ним осталась заслуга: он основатель нового жанра. Этот жанр великолепно продолжил В. Н. Войнович в своей замечательной повести «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина».

Этот завет великого поэта Андрей Донатович Синявский выполнил.

И еще несколько слов об А. Д. Синявском как о литературоведе. На Западе он выпустил два литературоведческих исследования: о Гоголе и о Пушкине. «Прогулки с Пушкиным» вызвали в эмигрантской печати бурные споры. Многие возмущались. Особенно едкую статью написал патриарх русских эмигрантов в Америке Роман Гуль, который опубликовал в «Новом Русском Слове» статью «Прогулки хама с Пушкиным».

Гм! Гм! Во время Пушкина за такие вещи не только в морду били, но и на дуэль вызывали. Почему-то эти господа решили, что Пушкин является предметом религиозного культа и его портрет должен утопать в кадильном дыме, а говорить о нем надо только с почтительными придыханиями. Самое смешное, что все это относится к автору «Гаврилиады». Поистине беда с господами, лишенными чувства юмора. Перефразируя французскую поговорку, можно сказать: «Кого Господь Бог захочет наказать, того лишит юмора».

Какова правда? У Маяковского есть блестящее выражение в его стихотворении «Юбилейное»: «Навели хрестоматийный глянец». Что правда, то правда! «Хрестоматийный глянец».

В прежнее время среднему интеллигенту полагалось знать о Пушкине (об этом говорит А. Блок), что «Пушкин был патриотом, обожал царя».

В 1937 году в посмертной судьбе Пушкина начинается новый период. Я помню, как 10 февраля 1937 года «Известия» вышли с первой страницей, на которой были изображены «руководители партии и правительства» во главе со Сталиным на сцене Большого театра под огромным портретом Пушкина. Далее на трех страницах доклад о Пушкине тогдашнего наркома просвещения А. А. Бубнова. Доклад, в котором Пушкин — это почти «председатель Союза Советских Писателей». Таким остается Пушкин и до сих пор в школьных программах и в официальных советских исследованиях.

И вот А. Д. Синявский задался целью стереть с поэта хрестоматийный глянец вековой давности. Отсюда намеренное снижение образа поэта. «Он вбежал в литературу на тоненьких ножках» и т. д. Для Синявского, как и для Маяковского, Пушкин современник, он пишет о нем, как о живом, полнокровном собеседнике, а не как о мумии. И в этом ощущении живого Пушкина гораздо больше любви и уважения, чем в унылых дифирамбах ученых гробокопателей.

Подобный процесс происходит и в других странах. В Польше, например, смелый писатель Моржек развеивает официальный ореол, созданный вокруг великого Мицкевича:

«А Моржек в своей „Смерти поручика“ не Мицкевича сбрасывает с пьедестала, но специфическую ауру, накопившуюся вокруг мифа Мицкевича и, опасную для рационального мышления, ауру, где здравый рассудок вынужден уступить место патетическим возгласам, а деловой довод можно заменить псевдопатриотической трескотней» (Адам Михник. «Польский диалог: церковь — левые». Лондон, 1980, с. 136).

Синявскому как писателю жить и жить. Поэтому и пишу о нем без приторных комплиментов и без придворных реверансов.

«Почему тема расстрела попов была для вас важна сегодня? С таким вопросом обратился к Юлию Даниэлю судья во время знаменитого процесса („Синявский и Даниэль на скамье подсудимых“. Лондон: Inter-Language Associates, 1966, с. 54)».

А действительно, почему она так важна в шестидесятые годы, в те дни, когда по приказу Хрущева происходило массовое закрытие церквей, осада Почаевской Лавры? Когда верующих били, сажали в сумасшедшие дома, заточали в лагеря?

Даниэль — человек, далекий от религиозных кругов, вряд ли понимал всю актуальность этой темы, но старая лиса Л. Н. Смирнов сразу почуял злободневность и не случайно задал подсудимому этот вопрос.

Речь идет о небольшом рассказе «Руки». Совсем небольшой рассказ. Но огромной впечатляющей силы. Рассказ старого чекиста. С самого начала удивительные художественные находки.

Выводили и расстреливали по одному. Почему не всех вместе? «Оттаскивать необходимо было, а то, бывало, как выйдешь за другим, а он как увидит покойника и начнет биться да рваться — хлопот не оберешься, да и понятно. Лучше, когда молчат» (Николай Аржак. «Руки». Вашингтон, 1963, с. 10).

«Лучше, когда молчат». Это афоризм. Он так и просится в эпиграф. В эпиграф к книге о советской жизни.

И дальше. «Ну вот, значит, Головчинер и латыш этот кончили своих, настала моя очередь. А я уж до того спирту выпил. Не то чтобы боязно мне было или там приверженный я к религии был… а я сижу, пью, и все в голову ерунда всякая лезет: как мать-покойница в деревне в церковь водила, и как я попу нашему, отцу Василию, руку целовал, а он — старик он был, тезкой все меня называл…»

Потом сцена расстрела. Неудача. Оказывается, ружье было заряжено холостыми патронами. Образ священника — пламенного фанатика.

И заключительная реплика: «А там я уже потом узнал, как дело было. И никакой тут божественности нету. Просто ребята наши, когда я оправляться ходил, обойму из маузера вынули и другую всунули — с холостыми. Пошутили, значит. Что ж, я на них не сержусь — дело молодое, им тоже не сладко было, вот они и придумали. Нет, я на них не обижаюсь. Руки только вот у меня… совсем теперь к работе не годятся» (там же, с. 12).

Фраза, от которой мороз по коже. Здесь невольно вспоминается фетовская — про Тютчева:

И этот крохотный рассказик перевешивает многое.

Интересен и рассказ Николая Аржака «Человек из МИНАПа». Как и многие из рассказов Абрама Терца, это — эксперимент. Эксперимент необыкновенно талантливый. Хорошо говорит об этом Борис Филиппов: «Николай Аржак, как и Абрам Терц, как и многие советские писатели среднего и молодого поколения, уже органически не могут писать в манере старого добротного реализма или его социалистического фальсификата. Все они — уже экспериментаторы, уже немного сюрреалисты, сохраняющие при этом органическую связь с высоким русским реализмом — реализмом Достоевского и Лескова, Замятина и Ремизова» (Борис Филиппов, «Вместо предисловия» в книге Николая Аржака «Руки», «Человек из МИНАПа». Вашингтон, 1963, с. 5).