Анатолий Краснов-Левитин - В поисках Нового Града. Воспоминания.

«Я вовсе не нуждаюсь в ваших услугах. Опубликую и без вас», — отвечаю я со свойственной мне запальчивостью.

«Ну, уж не знаю, как это вы сумеете у нас это опубликовать», — тонко замечает Олещук.

«Об этом я вовсе не собираюсь с вами советоваться», — отвечаю я и выхожу, хлопнув дверью.

В октябре действительно вышел долгожданный номер. Наиболее интересной там была статья «Вадим Шавров и другие», подписанная псевдонимом «Андреев» и принадлежавшая, как потом выяснилось, старому чекисту Бартошевичу. Что это была за статья! Поток грязной лжи и клеветы. Все строилось на копании в личной жизни Вадима, хотя, собственно говоря, почему надо требовать, чтоб крепкий тридцатилетний неженатый мужчина вел обязательно монашеский образ жизни и бегал от женщин как от огня, — так и осталось неизвестным. Впрочем, все факты были извращены; ложь была буквально на каждой строчке. Чувствовалась грязная рука бывшего чекиста, который даже для хрущевских времен был слишком одиозной личностью. Вадим в это время был в Киеве. Отправил ему телеграмму: «Дружески обнимаю. Все здесь возмущены грязной клеветой. Анатолий».

А статью между тем перепечатал ряд газет. Вадима лишили пенсии. Словом, расправились с ним в лучших бериевских традициях. Только не арестовывали. Слишком он стал уже известен.

Через два месяца добрались и до меня.

В один прекрасный день вызывает меня директор школы к себе в кабинет. Протягивает мне «Учительскую газету». Там статья о каком-то провинциальном учителе, который оказался верующим. Читаю. Кладу газету. Спрашиваю: «Ну, и что же?»

«Что если про вас будет такая статья?» «Ну, будет, так будет, что я могу сделать?»

«Ну, так она будет: ко мне приходил сотрудник журнала „Наука и религия“. Он собирает материал».

«Ну, и пусть себе собирает!»

«Слушайте, если про вас будет такая статья, вы сами понимаете, я вынужден буду вас уволить с формулировкой: „Уволен как незаслуживающий доверия“. Ни один суд вас на работе не восстановит. Ведь на судебном столе будет лежать журнал со статьей о вас. Далее мне скажут: вас предупреждали, что это за личность. Зачем вы его взяли? Я, возможно, лишусь партбилета, а с директорства меня снимут во всяком случае. Далее: в коллективе у вас много друзей. Школу замучают комиссиями, и многие также пострадают. Не лучше ли вам уйти по собственному желанию?»

Подумав, я ответил: «Хорошо». И написал заявление об уходе. 1 декабря 1959 года — важная веха в моей жизни: 1 сентября 1935 года я первый раз переступил порог школы в качестве учителя. 1 декабря 1959 года я переступил порог школы в последний раз.

Была подведена некая черта.

Далее наступают месяцы ожидания. Наступает новый, 1960 год. Я встречал его у Евгения Львовича. Нас было трое: он, его жена и я. Настроение было хорошее у всех троих. Никто не ожидал, что наступивший год будет последним годом в жизни хозяина и годом больших пертурбаций в жизни гостя.

В марте почему-то меня вдруг все знакомые начинают спрашивать, читал ли я в последнем номере «Наука и религия» статью некоего Львова «Эйнштейн и мы». «Да, читал». — «Ну, и что же?» — «Да ничего особенного». «Ах, да, ничего особенного?» — и странный взгляд на меня. Я действительно просматривал эту статейку, и она меня не заинтересовала.

Как вдруг Вадим говорит: «Да неужели же ты не заметил, что эта статья про тебя?» «Как? Что?» — «Так, читай». Стал читать. Статья представляет собой действительно резкую полемику с моими «Библиографическими заметками». Моя фамилия, впрочем, не названа, а лишь говорится: «Скрываясь под чужой фамилией, наш церковник скачет и играет вокруг Эйнштейна». Далее грубая и неубедительная полемика.

Наконец май 1960 года.

Номер 5 журнала «Наука и религия». Статья некоего Завелева, скрывшегося под псевдонимом Воскресенский. Статья «Духовный отец Вадима Шаврова». Статья ядовитая и грязная. О ее содержании читатель может составить себе понятие по моему опровержению, по статье «Мой ответ журналу „Наука и религия“», которую печатаю в приложении.

И в мае еще одно событие. Говорит мне Вадим: «Умер Пастернак. Объявление в „Литературке“».

Я потрясен. Звоню к Евгению Львовичу — моему старому другу, которого видел за месяц перед этим. Уж тот наверное знает, когда похороны любимого нами обоими поэта. Подходит к телефону дочь.

«Олечка, попросите к телефону папу».

«Анатолий Эммануилович, папа умер».

«Как? Когда? Я хотел узнать о похоронах Пастернака».

«Он умер в один день с Пастернаком и в один час с ним».

И хоронили их тоже в один день. Я пошел на похороны Евгения Львовича и стоял в толпе его знакомых литераторов и историков. Его сожгли в крематории. Потом урну с прахом хоронили на Новодевичьем. Жаркий июньский день. Произносились официальные речи. Было тоскливо. Умер близкий друг. В жизни опять подводилась какая-то черта.

Во время похорон стоял, погруженный в тяжелую думу. Хотелось что-то обобщить, найти определение. И вдруг мелькнула в уме ассоциация студенческих лет: «Гамлет». И я почувствовал, что в это определение укладывается все: и «Доктор Живаго», и Пастернак, и все пережитое и перечувствованное в последние годы.

И все. Ни слова о Гамлете. Но стихотворение называется «Гамлет», и автор стихотворения Юрий Живаго, за спиной которого один из лучших в России переводчиков и знатоков Шекспира — Борис Леонидович Пастернак («Доктор Живаго», т. II, часть 17. Издание Société d'Editionetd'Impression Mondiale, 1959, стр. 600).

Он прав. Нельзя более глубоко выразить сущность гамлетизма. «Он один, все тонет в фарисействе. Жизнь прожить — не поле перейти». Он один был тогда, в XVII веке, когда так странно возник в Лондоне, на шершавой бумаге, под пером странного человека, такого простого и такого загадочного — предприимчивого антрепренера и плохого актера, удачливого дельца и глубокого провинциала, забулдыги, убитого пивной кружкой во время пьяной драки, — величайшего из драматургов, поэтов, сердцеведов всех времен и народов.

Гамлет — величайшая загадка — сфинкс. О нем писали два больших человека, которым никто никогда не отказывал ни в глубине, ни в тонком понимании искусства: Гете и наш Тургенев. Они пришли к выводу, что Гамлет — тип интеллектуала, сильного в мысли и бессильного в деле, — слабовольного, мечущегося, вечно колеблющегося. Но этому совершенно противоречит конец пьесы, где Гамлет изображен решительным, смелым, действенным. Он расстраивает замысел короля Клавдия, хитрейшего, ловкого интригана, отправляет в Англию на верную смерть своих убийц, подделав приказ короля. Он принимает, не задумываясь, вызов Лаэрта, убивает Клавдия, разоблачив перед всем миром его тайну.