Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

14 июля 1886 г.

31 мая Беседа с [М. Н.] Островским

10 июня О Мураневиче (с запискою)

20 июня О педагогах

25 июня Назначения и толки

28 июня Пруссаки и граница

Пруссаки и железо

30 июня Интриги в Мин[истерстве] внутр[енних] дел

2 июля Податной инспектор

3 июля Беседа с гаврским консулом

4 июля Тоже о немцах и французах

5 июля Комико-драматический эпизод

«О люди, люди, как мало в вас правды», – воскликнул я сегодня, садясь на возницу, привезшую меня к палаццо Островского, где просидел с ним около получаса. Привело меня к нему дело бедного князя Голицына, Семеновского полка, которому буквально грозит смерть от голода, при жене и при малолетних детях, несмотря на то, что ему оказана в сущности большая царская милость. Покойным Государем его матери проданы были на особенных условиях земли в Архангельской губ. После ее смерти эти земли перешли к сыну, но сын не успел и не сумел за это дело взяться, и в конце концов, вместо этих земель, уже при Островском, ему выдана была единовременно сумма денег, et qu’il n’en sait plus question! [456]Но увы, Голицын эти деньги честно употребил на платеж долгов матери и своих и затем остался без денег, без земли и при новых долгах, происшедших от его попыток раньше устроить компанию для эксплуатации этих знаменитых земель. Теперь он в петле. Если его объявят несостоятельным, то ему угрожает отставка и нищета; а вся цель его сводится к мысли и заботе дать детям воспитание. Просил он раза два об этом предмете, но безуспешно, и вот я поехал умолять Островского сжалиться над Голицыным, так как О. Б. Рихтер мне сказал, что он связан в этом деле предварительным отказом Островского и ничего просить не может. К счастью, Островский отнесся милосердно к судьбе бедного Голицына и, согласившись с тем, что быть может выданная Голицыну сумма не совсем соответствовала тому, что он мог надеяться получить, разрешил мне передать Голицыну, что осенью он может войти к нему с ходатайством, а он с своей стороны постарается найти средства из сумм арендных, чтобы исходатайствовать отпуск известной суммы в год в течение определенного срока на воспитание детей!

Боже, как заплакал от радости этот когда-то бонвиван, толстый Голицын, теперь нуждою преобразованный в печального и жалкого страдальца [457].

Но вот после этого человеколюбивого разговора Островский превратился в политического человека.

– Мы с вами, – начал он, – к моему удовольствию, сошлись на одной мысли.

– На одной? – отвечаю я, – я смею думать, что мы сходимся во многих взглядах, так как служим одному делу.

– Да, это несомненно, но в данном случае я имею в виду оценку одной личности, именно Вышнеградского. Вы его хвалили в « Гражданине », а я об нем много говорил с Государем… Это действительно даровитая личность и умница.

Я, грешный человек, поднял глаза и хотел прочитать что-либо в глазах Островского, припоминая, как не очень давно, год разве назад, тот же Островский называл того же Вышнеградского жалкою посредственностью !

Но лицо его не дрогнуло: все тот же щурящийся взгляд, в котором ничего не прочтешь.

– Вы в этом убедились, – сказал я.

– Да, несомненно, это голова.

– Но, – говорю я, – если вы в этом убедились, то на вас, Михаил Николаевич, лежит другая важная обязанность.

– Какая?

– Ручаться за Вышнеградского перед Государем за то, что он будет способный министр финансов. Вы заговорили со мною об этом первый, так позвольте с вами говорить откровенно. Если я позволил себе хвалить Вышнеградского, то это вовсе не из-за его beaux yeux [458]или потому, как уверяет граф [Д. А.] Толстой, что Вышнеградский дал мне взятку, а заговорил я о Вышнеградском потому, что его назначение есть единственное верное средство спасти нашего Государя от того проклятого политического заговора, который деятельно осуществляется под прикрытием добродушного Бунге в Министерстве финансов, где несколько человек хотят привести Государя посредством банкрота и бунтов к тому, чтобы Его вынудить отречься от самодержавия. А так как вы принадлежите к ближайшим советникам Государя и имеете Его доверие, и вы по-видимому убежденно стоите за принцип самодержавия, то на вас лежит долг поддерживать Вышнеградского в этом смысле.

Мой собеседник посмотрел на меня пытливо.

– Да разве в самом деле, – говорит он затем, – вы верите в существование заговора? Мне все кажется, что Катков и вы в этом отношении немного пессимисты.

– Про Каткова я не знаю, но за себя одно могу сказать: перед всем народом и перед Богом готов поклясться Его именем, что заговор есть и что он осуществляется! Да, впрочем, поговорите с любым из деятелей М[инистерст]ва финансов хоть сколько-нибудь дружески, не думаю, чтобы эти господа [А. А.] Рихтеры, [В. И.] Ковалевские, [Е. Е.] Картавцевы, [П. А.] Корсаковы, [П. Х.] Шванебахи скрывали свои мысли; ведь их заговор не политический, он под суд не ведет; нельзя их привлекать к ответственности за то, что они желают конституции и вдохновляют Бунге в таком духе, который им нужен… Бумаги и дела следов заговора не носят, но результаты зато выражают их замысел; вы видите, застой полнейший, недоверие к времени полное, безработица везде, и дефицит растет не по дням, а по часам. Против этого одно спасение, изгнать поскорее всех этих людей из Министерства финансов, а для этого нужно назначить нового министра финансов. И мне кажется, извините меня, что ваш долг говорить об этом с Государем.

– Может быть, – ответил собеседник, – но откровенно говоря, трудно на это решиться: как-то неловко подкапываться под своего коллегу министра!

На этих словах замерла моя речь.

Сегодня в Зоологическом саду [459]подошел ко мне Пазухин, и мы провели интересных для меня полчаса беседы. В эти полчаса я успел ожить и ободриться, и в то же время еще раз убедился в том, насколько я прав, веруя, что только от Государя одного ждать того, что нужно теперь для спасения России. Разговор начался с того, что я сказал Пазухину: ваш граф [Д. А.] Толстой не довольно тверд и храбр в своих замыслах на счет провинциальной реформы. Его кажется уже сбили с прямого пути Победоносцев и Манасеин.

– Отчасти да, – ответил Пазухин, – но к счастью Государь спас положение. Во время пребывания в Москве граф Толстой жаловался Государю на встречаемые им препятствия. На это Государь ему сказал: «Препятствия неизбежны, но надо идти напролом».

Как лучем залили мне душу эти слова.

– Эти слова, – продолжал Пазухин, – дали гр. Толстому смелость и бодрость, и дело идет.