Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

– Правда, – сказал Сомов, – и главная тому причина Министерство внутренних дел.

– Как так?

– А так, ваше сиятельство! Департамент полиции шлет всех политических агитаторов, согласно их желанию, когда после ссылки их спрашивают: где вы хотите поселиться, кроме Петербурга и Москвы – в Тверь и только в Тверь! Ну а земство их призревает.

– В таком случае, это надо прекратить, – сказал Толстой.

Обрадованный Сомов едет к Дурново, директору Деп[артамен]та полиции, и объявляет ему решение министра.

– Ну нет, – отвечает Дурново, – граф ошибается, помилуйте, мы потому и назначаем им Тверь как место жительства – что в Твери им лучше жить!

И так Сомов и уехал. Воля графа Толстого не исполнилась, а воля Дурново торжествовала.

Но то, что Татищев мне рассказывал, еще поразительнее. В последнее время [его] губернаторства некоего под надзором находящегося в Пенз[енской] губернии мерзавца и негодяя, родственника [В. И.] Засулич, красная партия хотела вывести в люди, и началась интрига, сперва в губернии, а потом она перешла в Деп[артамен]т полиции в Петербурге. Избирают этого молодца в земскую управу. Представляют Татищеву на утверждение. Татищев не утверждает, а посылает протест в Петербург; он попадает в деп[артамен]т к Дурново. Дурново спрашивает пензенского жандармского шт[аб]-офицера. Тот пишет, что по его мнению личность эта и вредна и опасна. Тогда что же? Дурново присылает Татищеву бумагу с уведомлением, что к утверждению этого избранного лица с стороны Деп[артамен]та полиции препятствий не имеется , а когда Татищев снова представляет, ему дают знать, чтобы успокоился, и теперь этот молодец метит, как бы шагнуть в государственную службу. Но этого мало. Дурново упрашивает Татищева рекомендовать на должность податного инспектора одного своего протеже.

– Не могу, – отвечает Татищев.

– Отчего?

– Оттого, что я его знаю, это негодяй.

– Ну все равно, как-нибудь.

Татищев 3 раза отказал дать ему рекомендательный отзыв. И что же? Дурново едет к тому самому [А. А.] Рихтеру, которого он мне называл красным и опасным (директору деп[артамен]та М[инистерст]ва финансов) и умаливает его назначить этого негодяя в податные инспектора ему в личное угождение, и Рихтер назначает его, но, разумеется, не даром, а в том соображении, что когда он, Рихтер, следующее сделает представление о назначении кого-нибудь из своих на должность податного инспектора, то Департамент полиции, на заключение которого посылается всякое назначение в податные инспектора, вероятно даст о кандидате Рихтера благоприятный отзыв.

Все это несомненно доказывает, в каком запущении и распущенности находится Департамент госуд[арственной] полиции в такое время, когда он особенно нужен. Такой мизерной личности, как Дурново, не может быть во главе департамента, снабженного столь трудными обязанностями, без вреда, и серьезного вреда, для дела.

Но кого же желать на его место? Мне кажется, что это вопрос второстепенный – раз как обеспечен будет выбор преемника Оржевского. Все дело сводится к тому, чтобы в лице этого преемника правительство соединило строгую честность с глубокою преданностью Государю, это главное, и затем способности. Эти первые качества соединенные всего труднее найти! И вот почему с особою настойчивостью возвращаюсь к раз уже названному мною генералу [Н. И.] Шебеко . У нас странна бывает судьба относительно личностей: под рукою есть жемчуги, а идут искать самые невероятные по ничтожности личности. В этом отношении граф Толстой имеет fatum [625]: выбрал Оржевского, которого не знал, выбрал Дурново ему в помощники, которого тоже не знал, а Шебеко у него же в доме играет в винт с графинею [626], и только потому, что этот Шебеко никогда не заикнется, чтобы даже просить намеком о каком-либо назначении, – ему так и суждено играть в винт с дамами. Я глубоко знаю эту личность. Оттого и настаиваю на ней: это высокая честность и глубокая преданность, это человек старых принципов и вдобавок в сношениях необыкновенно приятный.

Как ни верти, как ни старайся успокаивать себя, а все же положение нашей внутренней жизни не может успокоиться, если не будет возвращен какой-нибудь успокоительный порядок в наше учебное ведомство. Чем более вникаешь в него, чем более делишься мыслями с другими, тем страшнее становится действительность и тем неотложнее вверить это ведомство кому-нибудь более серьезному и менее одряхлевшему, чем почтенный Иван Давыдович [627]. Он слишком умалил себя во мнении всех, сверху между государственными людьми, снизу между учащими и учащимися. Везде его в грош не ставят.

Повторяю, положение таково: везде спокойно в России, только 5 очагов постоянной революции, это 5 университетов, Петерб[ургский], Казанский, Киевский, Харьковский и Одесский, а затем вокруг них по всему пространству России раскинута сеть гимназий, прогимназий и реальных училищ, где на 10 юношей кончают курс 3, а остальные пропадают в массе неудачников, ежегодно составляющую контингент для какой угодно мути и смуты.

Вот положение, а затем сверху все министерство с попечителями включительно (за исключением [А. Л.] Апухтина и [М. Н.] Капустина) составлено из самых жестких и бессердечных людей, и дух его – исходящий от Делянова – трепет и рабство перед Катковым!

Но затем является самый трудный вопрос: кого же желать на место министра нар[одного] просвещения.

В ответ слагается другой вопрос: что требуется от нового министра нар[одного] просвещения?

Дерзаю прямо и смело сказать, в уверенности, что передаю мысль всех честно преданных Царю и Отечеству людей: прежде всего требуется, чтобы он не был педагогом ! Педагоги наши чуть не погубили Россию! Требуется прежде всего, чтобы кроме ума, человек этот имел теплое сердце, всею душою любил молодежь, был религиозен и глубоко предан был Государю. Требуется, чтобы это был совсем свежий человек, никакими связями не связанный с камариллою, правящею министерством из слуг Каткова, Георгиевскими, Любимовыми и К ей. Называют, например, не выходя из стен Министерства нар[одного] просв[ещения], Апухтина и Капустина. Да, прекрасно…

Но я осмелюсь назвать человека, которого никто не называет, потому что он в тени, но между тем это человек замечательный, как идеал честности, преданности, теплоты сердца и религиозности, кроме того, что он способный и даровитый человек. К[онстантин] Петр[ович Победоносцев], по моему, согрешил , проглядев этого человека, своего же училищного товарища, когда он советовал выбор министра юстиции и рекомендовал [Н. А.] Манасеина – человек этот [В. Г.] Коробьин . Он никогда не покидал судебное ведомство, это правда, но этот человек, куда его не поставьте, везде будет высокая личность. Стоит только заглянуть в его семью и в роль, играемую им как глава семьи и как воспитатель своих детей, чтобы понять, как высоко этот человек поднимет знамя религии, патриотизма и чести в том учебном мире, где это знамя уже что-то очень опущено. Мне сдается, что Бог этого человека благословит!