Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Прибыли сюда мой старик дядя, последний сын Карамзина, с женою своею [629]на несколько дней. Живут они все в своей деревенской глуши в Нижегород[ской] губернии. Выехали они оттуда в начале марта, ничего не зная о событиях 1 марта, и прибыли в Ардатов [630], где тоже ничего не знали. Здесь тетка моя по обычаю пошла к одной 80-летней схимнице, слепой, за благословением: приходит, и когда старуха схимница узнает, что они едут в Петербург, она говорит тетке: «Ах, как все эти дни у меня сердце кипит о Царе, кипит и кипит, и я все молюсь, все молюсь за него, а вот вас Бог и послал, возьмите и свезите в Петербург и отдайте Царю, чтобы надел» – при чем она достает крестик и дает моей тетке. Потом как бы очнувшись старушка говорит: «Я и не знаю, может это я по глупости да по простоте своей вас прошу об этом, ну да Бог простит, уж как-нибудь приведет исполнить мою просьбу…» Тетка взяла крестик… И каково было их душевное изумление, когда только в Муроме они узнали о событиях 1 марта.

Тетка просила кн. [Е. П.] Кочубей представиться Императрице; 5 лет она не представлялась; быть может, подумал я, и Вы войдете к Императрице, когда она там будет, и примите этот крестик… Это я пишу, ничего не сказавши о том тетке, от себя непосредственно, в отрадной вере, что такой дар от схимницы благодатен.

Скажу затем, как она, простите мне по простоте и по глупости с людской точки зрения вылившиеся эти строки.

Но затем вот еще что. Простите мне и следующие строки. И я скажу: вот несколько дней, как мне покоя не дает и мучит, томит и терзает сердце неотступно один страх или одна тревога, не скажу суеверный, ибо это слово не серьезно, но благоговейный, исходящий из состояния души, которое вы поймете, зная меня и веря в меня. Мучительный этот страх происходит от несомненно не только существующей, но страстно разжигаемой мысли – указывать на гр. Ник[олая] Игнатьева, как на лучшего в данную минуту кандидата на должн[ость] мин[истра] иностр[анных] дел, в том случае, если Вы решите искать заместителя [Н. К.] Гирса [631]. Мысль эта – проклятая! Она как адский огонь давно тлится в гостиной и в душе Игнатьева, но теперь эту мысль принялись раздувать в пламя Катков и, чему, признаюсь, не верю, – ему в помощь Победон[осцев] и [М. Н.] Островский! Это попытка уничтожить результаты двухлетней политики мудрого и самостоятельного самоустранения и повернуть Россию на путь политики приключений под предлогом политики инициативы . Я уже не говорю о том, что Игнатьев это человек sans foi ni loi [632], без принципов и без серьезного патриотизма, который весь во фразах и во лжи, с душонкою исключительно преданной обогащению; но я боюсь его прикасательства к Вам, ибо Бог отдалится от того места, где именем Его и России этот лжец будет говорить с Вами. На все, что только трогал Игнатьев, ложилось проклятие. Его миссия в Константинополе [633]была рядом лет, в течение которых Россия разъединилась со всеми Церквами на Востоке, от всего своего исторического прошлого отреклась, и в конце концов подготовила нам всю страшную и поразительную, потому что Бог так видимо отошел от нас, эпопею, где святая русская кровь лилась в будущий позор наш, победы и героизм привели к бесчестию, Христово имя приводило к безбожию… Страшно вспомнить, что стоило России Игнатьевское служение ей, пока в то же время он подводил блестящие итоги своим удачным денежным и биржевым спекуляциям и реализировал [634]миллионы!

Я был тогда в Сан-Стефано [635]. 19 февраля подписывался злополучный трактат. Как вчера помню, что мы перестрадали от всего, что знали о позорно-глупой роли этого посла России, этого друга славян, этого знаменитого патриота, во все время переговоров. Бедный [М. Д.] Скобелев с ума сходил от бессильного бешенства, видя, как турецкие делегаты по диктовке Англии и Австрии дурачили и морочили Игнатьева. Скобелев и все русские понимали, что надо было занять прибрежье Босфора и требовать турецкий флот, но с быстротою молнии, дабы Англия могла узнать о нашем требовании только после занятия нами позиций над Босфором, Дарданеллами и Константинополем. Но Игнатьев все трубил, что потребует флота, и не требовал его, откладывая до конца. Конец пришел. Игнатьев заикнулся о флоте. Турки отвечают: султан скорее сожжет Константинополь и флот, чем его отдать. Игнатьев сдается вместо того, чтобы даже тогда, хотя слишком поздно, ответить: пусть жжет, и прямо врывается головою в подставленную ему сеть. Турки продолжают: султан предлагает взамен самые широкие границы для Болгарии и даже Эгейское море. Тут заметили обмен улыбки между турецкими делегатами. Игнатьев принимает, не задумавшись даже над тем, что чем больше Турция будет отдавать земли для Болгарии, тем неизбежнее будет вмешательство Европы. И вот одураченный Игнатьев подписывает предисловие к Берлинскому трактату под именем славного будто Сан-Стефанского мира! Господи, когда я вспомню эти часы в Сан-Стефано, эти рассказы [М. К.] Ону, это мучительное бешенство Скобелева, этот горький смех над Игнатьевым… тогда душа страдает опять, как тогда страдала. Величайшая ложь из массы лжи, налганной Игнатьевым, это то, что он умен… Он вовсе не умен: его провели в Константинополе мальчишки, а когда он в Петербурге был м[инист]ром внутренних дел, его проводили такие пигмеи, как [Д. И.] Воейков, как [П. Д.] Голохвастов…

Простите за эти строки.

Но затем еще раз дерзаю умолять Вас, дозвольте повидаться с Вами: видит Бог, что не из-за пустяков я дерзаю желать этого.

По обычаю, для меня святому, после причащения Св. таин, то есть тогда, когда в праве считать себя лучше, когда каждому слову могу просить больше веры, – всецело переношусь к Вам! Если и Вы, Государь, причащались сегодня, то прежде всего дозвольте Вас поздравить и в это поздравление вложить всю силу моих желаний для Вас блага; и главнейшее из благ – это благословение Божие на Вас, на Супругу Вашу и на Детей Ваших. Под сенью этого благословения да пребудет и преизбудет и крепнет в Вас спокойная уверенность, что Вы идете с Богом и с Вашим народом, следовательно, по верному пути, и путь этот да будет тверд. Много, много во все эти часы говения пребывал с Вами мысленно, молясь за Вас и уясняя себе Ваше трудное положение, и чем ближе и яснее сближался с Вами, тем легче становилось на душе, тем светлее становился Ваш образ в обстановке Ваших забот, и тем сознательнее и глубже становилась вера в Вашу безопасность, в Вашу неприкосновенность и в лучшие дни будущего. Это не слова, Государь, легкомысленно сказанные: это выражение несокрушимой веры и душевного чутья, никогда не обманывающих, когда они приходят в связи с молитвенным настроением. Умнее меня, искуснее меня, полезнее меня может быть всякий, но душою, объединенною с Вами так близко, как я, нет другого; этого ни дать, ни отнять никто не может; это сущность наших отношений молодости, ежеминутного общения с Вами в те годы, когда душа Ваша развивалась и воспринимала свою мощь и свою пищу. Отсюда явилось у меня постоянное душевное чутье к каждому дыханию, так сказать, Вашей душевной жизни, и Вы не поверите, как я благодарен Богу за то, что Ему угодно было меня уединить в самую глубокую тень и отнять всякие личные интересы самолюбия и честолюбия в моей жизни, дабы легче было мне жить только для общения и объединения с Вами душевных исключительно. Эта милость Божия неизреченная и для меня глубоко премудрая: нет ничего в моей жизни умаляющего или могущего портить мое постоянное чувство к Вам; я думаю, наблюдаю, чувствую только потому, что общаюсь с Вами; у меня нет другой причины бытия и другого угла зрения. Оттого так чисто чутье мое; оттого не может быть лжи ни в едином помысле моем; оттого так отрадно благодарить Бога за то, что Вы можете верить мне и не иметь опасения быть мною обманутым. Тут и тени заслуги нет с моей стороны, как с Вашей не может быть благодарности, ибо это по милости Божией есть так сказать историческое, фактами добытое достояние Вашей высочайшей и моей маленькой судьбы. И вот сегодня я так счастлив, что, много молившись о Вас и много думав о Вас, ощущаю, как на душе легко и светло, взирая на Ваше будущее.