Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Во всяком случае для подкрепления моего недоумения: за что вторая статья была признана неблагонадежною, я ее здесь привожу [620]:

В «Правительственном вестнике» сегодня и в особых прибавлениях к газетам, продававшихся на улицах (между прочим разнощики кричали так: « интересные телеграммы », а другие – « речь директора »), помещен текст речи, с которою ректор университета обратился к собравшейся в огромном числе толпе студентов ( до 2500 человек! ) по поводу печального и позорного для всей русской молодежи события 1 марта…

Речь эта, там, где говорило чувство, была приветствована самыми теплыми приветствиями большинства студентов…

Но в этой речи, кроме чувств, были и мысли. В числе мыслей была брошена, между прочим, одна, на которую невольно приходится обратить внимание… Говоря о призвании науки и о наслаждении заниматься наукою, почтенный ректор университета высказал, между прочим, мысль о призвании науки в стенах университета служить « объективности ».

Слово это или сорвалось с языка, как красивая фраза, или сказано нарочно с какою-нибудь целью… Во всяком случае, мне кажется, что мысль о служении науки объективности, в это время сказанная, – была не к месту. Раз объективность, по мнению ректора, поставлена им так высоко как цель научного образования, что поименована в числе трех главных идеалов научного труда, понятно, этой объективности, как желанному двигателю научного труда, следует противопоставить субъективность , как нежелаемую цель научного образования. Это логично?

Но тогда что выходит?

Выходит, с позволения сказать, та именно ерунда, которая, на мой взгляд, есть главная характеристическая черта нынешнего нашего высшего учебного образования по всей России. Если в чем-либо эта сумбурность резко проявляется в нашем учебном мире, если чем-либо эта сумбурность может быть охарактеризована, то именно тем, что она чересчур объективна и слишком мало субъективна.

А тут еще ректор университета возводит эту объективность научного труда в степень идеала в стенах университетского святилища труда! Горе нам, что мы с таким сумбуром носимся в голове и на языке! Горе большое, ибо не будь этой объективности в нашем педагогическом мире, не пришлось бы университетам в России вносить в свои летописи имена извергов и зверей , в студентские мундиры одетых… Кто эти изверги, как не несчастные умственные калеки и бродяги, доведшие свой объективизм до отрицания всякого субъективного принципа и чувства и до полнейшего равнодушия к вопросу: жить или не жить, убить или самому быть убитым?

А затем дальше? Кто эти, переполняющие наши университеты тысячи лишних студентов, оторванных от своей среды, от своей родной простой и безыскусственной жизни, чтобы сделаться не студентами в прежнем смысле этого слова у нас и в современном смысле его в Германии, а лишь атомами какой-то серой, безличной, пассивно и отрицательно настроенной ко всем идеалам и авторитетам жизни массы, – кто они, как не бессознательные жертвы объективности , ставшей главным и единственным взглядом наших педагогов на Руси? Ведь стоит только допустить малейшую субъективность в воззрениях молодежи на свое положение в русском мире, чтобы ожидать от нее собственным здравым смыслом поставленного вопроса: да в сущности на что мне университет, что он мне даст, что он может мне дать для жизни полезного и прочного при условиях нашего общего общественного быта, не лучше ли мне учиться, не отрываясь от своей среды, и учиться тому и настолько, чтобы я мог приносить пользу и своему месту рождения и самому себе?

А почему же субъективности этой нет в взбаламученной и серой среде нашей учащейся молодежи, а есть такой губительный избыток объективности, ведущий массу к нигилизму, а единицы – к анархизму?

Почему?

К сожалению, ответ очень простой. Потому, что этот роковой и тлетворный взгляд объективности внесен в нашу учащуюся сферу учащими и ответственными за учение и за воспитание педагогами. Вот сколько лет я живу на свете, и доселе я почти не встречал педагога в России, который иначе бы смотрел на свое дело, как объективно … Точнее сказать, я только встретил двух педагогов, изменивших завету объективности и глядевших на дело только субъективно. Откуда взялись эти исключения? Взялись они из глубокого сознания, что быть педагогом – значит, прежде всего, быть глубоко верующим христианином и верным слугою Престола, и с этим источником силы в сердце – отдать это сердце всецело на любовь детям и притом не объективно к детям вообще, а субъективно – к каждому малейшему вопросу, в педагогической практике из жизни той или другой ученической души возникающему. Замечательно, что эти два педагога были различны по способностям: один был необыкновенного ума и дарования; другой был среднего ума и маленького дарования; но оба, едва призваны были к делу, стали творить то же чудо: собираться стали вокруг них все лучшие по сердцу, по честности, по любви к детям русские люди, и силы этих двух педагогов утысячерились… и явились плоды, плоды отрадные и прежде всего субъективные: явились хорошие учителя, явились прекрасные ученики…

Но справедливость требует сказать, что не долго этим педагогам суждено было действовать. Они слишком были уроды в своей семье. Они удалились с воспитательной нивы, приведенные к тому все большим натиском на русскую школу генералов от объективности … Теперь они давно не у дел… с ярлыком ненужных России слуг; а куда ни пойдешь, куда ни ступишь по трясине нашей педагогики, – везде педагогия слилась в их превосходительствах с такою объективностью, что, когда я говорю, например, одному моему приятелю, патентованному педагогу: «Однако, почтеннейший, вы криво служите Царю и Отечеству, вы малодушно служите Церкви», – он, даже не запинаясь, дает мне такой ответ: «Да, знаете, лучше не возбуждать умы; газеты, знаете, начнут говорить… лучше потихоньку, лучше понемногу, как-нибудь…»

И, вот, потихоньку, понемногу и как-нибудь, мы дошли до такого совсем неожиданного для консерваторов состояния в нашем педагогическом мире, которое, без страха быть в противоречии с истиною, смело можно было бы назвать диктатурою объективности … Говоря проще, я скажу так: во всем нашем педагогическом мире чуется зловещий маразм, как последствие отсутствия сердца. Говоря еще проще, я переведу слово объективность словом – отсутствие сердца к учащемуся юношеству, а слово субъективность словом сердце … А говоря аллегорически, я представляю себе нашу бедную русскую школу сверху донизу в виде больного, которого окружили все медицинские высоконаучные светила с открытием кредита на какие угодно научные медикаменты и аппараты, но которого в то же время лишили всяких проявлений к нему, как к человеку, теплого сердца и сострадательной христианской души… Такой больной находится в опасном положении, и опасность не в болезни, а в том, что, за отсутствием сердечного к нему участия, самое гениальное научное средство может оказаться не вовремя и не в той дозе данным и повредить, самый легкий хирургический надрез может, вследствие равнодушия в уходе за больным, – привести к нагноению и гангрене.