Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

В первый, кажется, раз на моем длинном веку глубокого единения в мыслях, взглядах и даже в оттенках мыслей, с Государем, приходится быть в разладе, и это по вопросу о драме гр. [Л. Н.] Толстого [606].

И то мне кажется, разлад этот происходит не от существенной причины, а от того, что Государь смотрит на эту драму только со стороны ее художественного интереса, а я смотрю главным образом на нее с социальной точки зрения и ставлю ее в непосредственную связь с новыми и вредными доктринами, государственными, нравственными и религиозными, коих граф Толстой теперь, благодаря своему необычайному таланту, опасный и могучий распространитель.

Нельзя ошибиться в том, что драма эта не есть простая литературная вещица, без связи со всем, что теперь пишет Толстой в разобщении с Церковью, с государством и с общим строем жизни. С одной стороны это доказывает – конец пьесы, где после мучительной нравственной агонии от созерцания стольких ужасов распущенной нравственной жизни вместо сильного положительного противодействия злу является слишком, по-моему, слабое и слишком отрицательное проявление добра в форме публичного покаяния Никиты и возгласов Акима: « Бог… во !» [607]

По-моему, все дурное слишком ужасно в этой драме, а хорошее слишком слабо, слишком отрицательно! Вся последняя сцена могла бы столь же удобно происходить в американской семье квакера [608], как и в семье Никиты, тут намека нет, что эта сцена из жизни православного мужика. Будь это у православного мужика в семье, нашелся бы урод в этой семье, который о добре и против зла поговорил бы сильнее и положительнее, чем юродивый – менонит Аким; он именно похож на менонита [609]! Он о Боге говорит возгласом; но о Боге то же говорит буд[д]ист, и менонит, и магометанин! Затем самая сцена покаяния – верна ли она в русском духе? По-моему, нет! Она американская сцена! В русском быте Никита падет на колени и исповедь свою скажет перед отцом , но перед бабами никогда; это эффект ложный и аффектация, ослабляющая силу исповеди! Это с одной стороны; а с другой стороны, откровенно говоря, когда я вижу такую лихорадочную страстность в массе людей к обожанию этой пьесы, как кумира, и вижу эту пьесу в ореоле у людей того лагеря, я уже чую что-нибудь неладное, что-нибудь противное духу нашей веры, нашей семьи, наших преданий. Не было бы такой суеты из-за пьесы гр. Толстого, если в ней был поставлен светлый и сильный тип русского человека, живущего по-Божески!

Да и потом: одно чтение, а другое – сцена! Если при чтении, как рассказывают в газетах, у одного крестьянина сорвалось мненье, что Микита оплошал, покаявшись, то что же ждать от театра? Да еще от Александр[инского] театра, где все скверное будет хорошо и рельефно передано, а последняя сцена, soi-disant [610], успокаивающая – наверно пропадет?

Да и то сказать: после Пасхи, праздника любви Христовой – время ли ставить на сцене Императ[орского] театра такую картину ужасов и мерзостей, да еще в присутствии Царя? Это одно на благочестивых людей произведет удручающее впечатление.

Да и время ли вообще на сцене вводить публику, без того распущенную, без того расшатанную, а в иных слоях совсем готовую на какие угодно преступления – во все сокровенные тайны преступлений, мастерски охарактеризованных? Не будь это chef-d’œuvre [611]пера Толстого, не стоило бы говорить о предмете. Но раз это Толстого вещь, надо считаться со всеми последствиями такого события, как появление на Императ[орской] сцене по желанию Государя, вопреки запрещению цензуры, пьесы, где проведена все-таки мысль народного быта целой семьи, совсем обособленной типами и нравами от общей семьи православного люда.

Да и сдается, что если правда Государь поедет на репетицию, то Бог вдохновит Его увидеть, что на сцене после Пасхи страшно волновать умы такими страстями. И тогда как легко было бы сказать: нет, лучше повременить ставить, а там и забыть про нее.

Свидание с [П. А.] Грессером произвело на меня сильное впечатление. Чтобы такого человека довести до упадка энергии надо много серьезных причин. И эти причины действительно серьезны. Последние события 1 марта проявили [П. В.] Оржевского в таком уже свете, что вопрос ставится ребром для бедного Грессера: быть или не быть? В то же время, по-моему, ставится и другой вопрос: в здравом уме Оржевский или нет? Мне кажется, что его честолюбие, уже слившееся в одно с ненавистью к Грессеру, перешло пределы здорового умственного состояния. Он заговаривается и не владеет собою. А сколько от этого может пострадать дело, страшно и подумать. Уже прошлогодняя выходка Оржевского, имевшего наглость сказать [Д. А.] Толстому: «Я на все согласен, распределяйте обязанности на случай вашего отъезда, как хотите, но под одним условием, чтобы Грессера бы не представляли к награде, а меня представили бы» – уже это, говорю я, было проявление помраченного ненавистью и завистью рассудка.

Но что же сказать о том, что он теперь делает? Начать с того, что он в Петербурге поднял целую партию в обществе против Грессера, пустив по свету ложные рассказы о том, что полиция, благодаря Грессеру, проспала будто бы заговор 1 марта. Во-вторых, он весь Департамент полиции вооружил ненавистью против Грессера. В-третьих, на первом же розыске, в присутствии министра юстиции [612], он имеет наглость обратиться при Грессере же к директору Д[епартаме]нта полиции [П. Н.] Дурново с внушением за то, что тот 27 февраля сведения о предполагающихся заговорщиках послал к Грессеру, а не к начальнику сыскного отделения [613], « как я вам это приказывал », прибавил Оржевский. В-четвертых, этот же Оржевский имеет бестактность сказать [П. А.] Черевину, что он не выносит Грессера, потому что тот все приписывает себе, и вследствие этого Государь с ним любезен, а с ним, Оржевским, нет!

И вот к чему сводится дело в такую минуту, когда малейшая оплошность, малейшая недомолвка может испортить весь розыск неисправимо!

Понятно, что при таких условиях одному из двух надо уйти, или же надо совсем изъять Грессера из малейшей зависимости от Оржевского. Второе мне кажется труднее сделать потому, что если даже Грессер совсем освободится от зависимости от Оржевского, Оржевский, как подобие шефа жандармов, сохранит за собою возможность пакостить Грессеру и способен ему пакостить именно там, где интриги Оржевского могут сильно вредить делу политического розыска.

Всего лучше было бы прямо поставить вопрос: кто нужнее, Оржевский или Грессер? Оржевский умен и способен, но он в этой должности парализован ненавистью к Грессеру; следовательно, отчего бы ему не дать один из генерал-губернаторских постов, как о том ходят сплетни в городе [614].

Грессеру же не дай Бог уходить. Он слишком нужен Петербургу и ее полиции.