Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Мысль об Ив[ане] Ник[олаевиче] [601]прекрасная мысль: но, увы, 1) Ив[ан] Ник[олаеви]ч здоровьем слаб и плох, а 2) он слишком работает, он заработается, и 3) он был бы отличным министром внутренних дел, но вряд ли мог бы справиться с другою должностью, шефа жандармов.

Да и хорошо ли, что эти должности соединены, нередко спрашиваешь себя, слушая других.

Одни говорят: да, единства больше в от[п]равлении власти; другие говорят: нет, ибо министр внутренних дел не успевает быть достаточно министром внутренних дел и достаточно шефом жандармов.

Кто прав, решить трудно. По мне решение этого вопроса в теории немыслимо. Оно зависит исключительно от личности министра. Министр внутр[енних] дел слаб, и шеф жандармов слаб; министр внутр[енних] дел энергичен, и шеф жандармов хорош.

Но вот по поводу энергии мысль моя останавливалась не раз на одном человеке, который подходит под многие условия, нужные для поста м[инист]ра внутренних дел, и я немало был рад, что мы опять-таки сошлись в этой мысли с Рихтером. Личность эта сибирский [А. П.] Игнатьев. Он замечательно даровит и способен (куда способнее знаменитого Ментир-Паши [602]), работает как вол, энергичен безусловно и предан престолу по Николаевским традициям, глубоко консерватор и религиозный. Этим человеком брезгать, мне кажется, не следовало бы. Я его часто видел и слышал. У него есть недостатки (повирает по-Игнатьевски, но куда реже брата!), но зато это цельная личность и сто головами выше нравственностью брата; он проявил себя не раз стойким в деле принципов, он не останавливается перед опасением не понравиться начальству для долга преданности, он очень тонок и умеет именно дело делать. Кроме того, он неутомим.

Вот почему мысль останавливается на таком решении важнейшего вопроса: буде Толстой уйдет, И[ван] Ник[олаевич Дурново] его преемник, а Игнатьев его товарищ, с мыслью, что И[ван] Ник[олаевич] мог бы из него приготовить себе преемника.

При сем препровождаю листы из Дневника за последние дни. Все они группированы около того же печального события [603]. Меня слишком мучит мысль не высказаться перед Вами по этому поводу в том, что Вас может интересовать, что я писал прямо, как слагалась мысль. Но писал урывками и не спеша, проверяя прежде каждое из впечатлений и каждую из мыслей в беседе с людьми, от которых мог ожидать суждения авторитетного.

Посылаю «Дневник» с чувством, что правду в него вложил, а там, что Бог даст!

Но, увы, в « Дневнике » только часть того, что хотелось бы Вам сказать. Есть что дополнить, что осветить! Вот почему смел бы умолять Вас, Государь Всемилостивейший, если на этой или на будущей неделе будет у Вас часок, уделите его мне. Не на праздные речи, верьте, дерзаю просить о таком счастье. Сердце старого слуги нудит просить о сем!

Видел сегодня двух студентов; каждого порознь встретил на Невском; с одним шел, другой подошел. Оказалось, что они были однокурсники, но друг друга не знали! Характерное явление. Оба эти студента из средней, буржуазной среды, приезжие из провинции, из Вильны, и я их знаю потому, что они занимались у меня в конторе. Обоих расспрашивал о событиях у них в университете [604], и от обоих узнал почти то же самое, точно они сговаривались!

Неутешительны их показания.

Во-первых, говорят они, про университет Петербургский можно одно сказать: корпорации студентов нет и помину, а есть агломерация 2500 человек, разделенных на бесконечное множество кружков, большею частью по губерниям. Из этого следует, что говорить про дух в Петерб[ургском] университете нельзя; там нет духа, потому что дух может быть только у корпорации.

Одно можно сказать: если уж говорить про дух, то он скорее нехороший, в том смысле, что большая часть студентов – бедняки, оторванные от своей среды и от своей почвы, которые учиться не особенно охотники по той простой причине, что им в Петербурге скверно, а будущность представляется еще сквернее. Это все молодые люди, живущие из дня в день, которым в сущности все все равно. От этой массы ждать какого-нибудь сознательного сочувствия к правительству немыслимо. Они с ним и вообще с порядком существующим мирятся как с необходимостью, – а чуть что, любой из этой массы может сделаться каким от него потребует кружок – сорванцом. Затем есть меньшинство; это порядочная молодежь; это сыновья родителей в Петербурге; их несколько сот человек. Они и учатся, и ведут себя хорошо, и ни к каким кружкам не примыкают. В день, когда [И. Е.] Андреевский говорил речь, характер университетской массы обозначился таким, как он есть. Большинство было безучастно настроено и начало уходить прежде, чем кончилась речь Андреевского; их вернули в залу. Одна часть, меньшинство, шикало и демонстрировало против ректора; другая часть, тоже меньшинство, петербуржцы, горячо аплодировала ректору, и между этими двумя меньшинствами масса студентов проявляла полнейшее равнодушие. Таковы в главных чертах рассказы студентов, мною опрошенных. Но интересен финал моего разговора.

– Закрыть бы следовало университет, – сказал я.

– И самое было бы лучшее, – сказал мне студент, – и будь я на месте правительства, я бы с этого начал. Никто не проиграет от закрытия. Масса студентов вернется волею неволею туда, откуда пришла, а затем может быть правительство спохватится и догадается иметь столько студентов, сколько места в аудиториях. А места теперь на 800 студентов, а нас 2500. Из них более 1500 студентов безусловно лишние и ничего не делают. И если во время не спохватятся, то не то еще будет; не 5 студентов попадется с снарядами, а 1000 студентов возьмутся каждый порознь за какое угодно гнусное дело. Я сам хочу выходить из университета, от греха подальше; а то все равно не сегодня так завтра прийдется закрывать университет. Речь ректора оказала дурную услугу правительству. Она разожгла страсти у дурных, и эти дурные привлекут к себе много из массы равнодушных; равнодушные всегда охотнее идут к дурным, чем к хорошим; это уж аксиома.

Замечательно, что почти буквально оба студента говорили то же самое. Оба предвещают, что теперь надо ждать постоянного и долгого брожения умов в университете. Андреевского в грош не ставят в университете; попечителя [И. П.] Новикова еще дешевле ценят, а про министра [605]говорят: это шут гороховый. Словом, там анархия полная.

Она тлилась как огонь под пеплом; но оглашение связи университета с 1 мартом сдуло пепел, и теперь огонь стал разгораться.

Не менее замечательна характеристика тех студентов, которые попались, сделанная этими же студентами; замечательная тем, между прочим, что она совпадает с характеристикою, сделанною [П. А.] Грессером. Это не фанатики и не закоренелые злодеи; это просто люди без всяких связей с окружающею их жизнью, которым нечего ждать от жизни и нечего терять от смерти; каждый из них рассуждает так: если бы 1 марта я не пошел с снарядами на Невский, 2 марта я бы пустил себе пулю в лоб, потому что мне решительно все равно, жив ли я или мертв. И вот таких-то молодцов в университете теперь в Петербурге много!