Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Засим про себя думаю так: если бы по получении этой записки и просьбы Государь благоизволил бы то и другое переслать [Н. И.] Шебеке , дело бы получило желаемое для успеха направление. Если оно попадет к [В. К.] Плеве, то явилась бы опасность слишком медленного и мягкого производства. Смею полагать, что на записке Шатовой решительную роль сыграла бы Царская резолюция, указывающая исход. Например, такая: «Предписать губернатору строжайше расследовать, если нужно, удалить виновника смуты и донести Мне». Такого характера резолюция не только имела бы спасительное действие для бедной старухи Шатовой, но она имела бы громадное руководительное значение для губернатора, и произвела бы сильное действие на умы в целой губернии. В этом нет ни малейшего сомнения.

Не могу удержаться, чтобы не побеседовать с Вами о нынешней минуте – относительно переживаемого теперь кризиса в управлении Вышнеградского. Мне кажется, судя по всему, что слышишь и читаешь, особливо в германской печати, что мы переживаем теперь важную историческую минуту, от исхода которой зависит во многом наше: быть или не быть … Когда я увидел, как сильна ненависть к Вышнеградскому во всех руководящих сферах Берлина, политических и экономических, когда стало ясным, что, забыв всякое приличие, германская биржа и германская печать с каким-то небывалым бесчинством накинулись ронять наш курс и просто объявили экономической России войну, тогда для меня стало ясно, что Вышнеградский не с улицы первый взятый финансист, а весьма крупная личность, стоющая чести ненависти и ополчения всей Германии.

Такое открытие не может не радовать глубоко всякого, кто хоть словом одним советовал Вам обратить особенное внимание на необыкновенные финансовые способности Вышнеградского.

Будь он мало-мальски дюжинный, будь он чуть-чуть слаб и ненадежен, можно смело было бы предсказать, что подобно своему предшественнику, его нашли бы в Германии если не вкусным, то все же сносным, и примирились бы с ним.

Но из Берлина идет шторм ненависти на Вышнеградского. С наглостью, объясняемою только критическою минутою, переживаемою Германиею – Берлин прямо говорит, что курс наш падает и будет падать только потому, что во главе русских финансов стоит такой человек, как Вышнеградский . Не пожалели красок, чтобы из него нарисовать чуть ли не Стеньку Разина, а вывод из этого похода один, и он прямо обращен к Вам: завтра, не будь Вышнеградского, курс поднимется, и опять Берлин к услугам России.

К услугам России!

Вот это ужасное и зловещее по своей иронии слово! Вот 35 лет – как эти услуги России, Берлинскою биржею оказываемые, длятся! Их смысл и цель их мы поняли только теперь. Мы поняли, что Берлинская биржа была одним из главных орудий политики объединения и усиления Германии на счет России. Еще в 1865 году один умный банкир в Гааге мне объяснял поразительно ясно этот Бисмарковский грандиозный план: связать нервами и мускулами политику Берлинского кабинета с политикою рубля Берлинской биржи, изолировать Россию от всей Европы в экономическом отношении и получить монополию услуг в пользу России с целью за эти услуги вести ее на привязи Берлина и поставить в крепостную зависимость от Берлинской биржи, вот что казалось планом Бисмарка уже в 1865 году в глазах Гаагского и Амстердамского банкиров. Увы, с тех пор предсказания сбылись слишком поразительно. Берлинский Бисмарк в союзе с Берлинским жидом на бирже купили себе нейтралитет и безмолвие России для разбоя и грабежа, совершенных над Даниею, купили безмолвие России для поражения раз навсегда Австрии, как старой Германской Империи и династии Габсбургов, купили, наконец, в 1870 году для разгрома Франции, и затем уже подчинили полной опеке Россию в Восточном вопросе [707]. Берлинский конгресс имел свою [1 слово нрзб.] на Берлинской бирже… Покойный Государь был слишком сердечно и близко к семейным преданиям прусского дома [708], чтобы допустить даже мысль, что помимо этих преданий и этой дружбы и наперекор ей Бисмарк мог из германского монарха делать врага России в экономическом ее быту, не посягая ничем на целость и святость заветов дружбы. Увы, бедному Мученику Монарху пришлось дорого заплатить за Свое доверие к честности Бисмарка к концу Своего царствования. Берлин представлял уже адскую машину, где тысячами невидимых нитей и узлов Россия была так связана и запутана в безвыходной паутине, что не только каждая политическая мера внешняя, но каждая внутренняя политическая мера в России имела в Берлине своих ценовщиков и своих факторов и затем свой отголосок немедленный на бирже. Каждое слово, каждая мысль, каждое содрогание в Петербурге – отдавались и имели свое эхо в Берлине, и с нашею экономическою жизнью поступали как с ребенком: когда он был пай , ему давали бонбошки [709], поднимали на грош рубль, когда он был не пай , поднимали у себя в Берлине нос, а курс наш на 2 гроша роняли . А так как розог нам давали всегда вдвое больше, чем бонбошек, то выходило, что курс наш постепенно все падал в своей норме, поднимаясь на 1 копейку, а затем падая всегда на две !

Теперь, благодаря милости Божией, маски сорваны с лиц, играющих роковую для России игру в дружбу и в гибель . Как вулкан, взорвало всю подземельную кипевшую против России работу, и посмотрите, что за страшное бешенство, что за ненависть в каждой строке германской печати против России, против Вышнеградского, что за подлые, но постоянные инсинуации против Вас – прикрытые наивностью, и в то же самое время рядом с этим, что за гнет против нашего рубля и что за лукавство в уверениях поддержки, оказываемой Берлином Петербургскому кабинету в делах внешней политики.

И тут же, как я сказал, ураган злобы и заговор нанести смертельный удар Вышнеградскому, перенесенный уже на дипломатическую и официальную почву в Петербург из Берлина!

В этом и заключается историческая важность минуты, переживаемой нами теперь. Ребенок поймет, что если бы Вышнеградский хоть на йоту угрожал вредом России и предпринимал что-либо глупое или ошибочное, он нашел бы, как находил Бунге, в Берлине сочувствие и содействие и платоническую поддержку; но по силе внезапно охватившей все официозную Германию злобы и ненависти к Вышнеградскому ясно как день, что он приближается к больному месту Германии, и она чует, что он собирается вступить с Берлинскими царями биржи на смертный бой, бой Руслана с Черномором для освобождения Людмилы – то есть русской экономической жизни от обольщений и проклятых чар Черномора.

Сила этого шторма, прилетевшего из Берлина на Вышнеградского, в первую минуту была так велика и страшна, что Вышнеградский в первую минуту был ею ошеломлен; я в первый раз увидел его с удлиненным лицом; но продолжалось это минута. Он понял, что и мы все поняли, – что чем сильнее шторм, тем сильнее, значит, опасность, угрожающая Германии, тем несокрушимее должна быть энергия в отпоре и в продолжении начатого дела, и через два дня я вижу того же Вышнеградского уже с горящими умом глазами, с спокойным духом и с энергиею во всей личности, идущим на смертный бой.