Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Но вдруг, при новом взгляде на учреждение, начальство учреждений Императрицы Марии приходит к мысли, что грешно отнимать сотни тысяч от сирот и страдальцев, чтобы воспитывать людей, умеющих в крайнем случае делать солнце и луну, но не умеющих чинить сохи, и решается на практическое и коренное преобразование этого училища из ненужного в нужное, из бесполезного в полезное. И тогда, бррр… Канонада по всей линии московской печати, до того дружная, что грохот ее будит от сладкого сна интеллигенцию, и к общему газетному вою «караул», присоединяется голос граждан. «Москва гибнет, – вопиют они, – как, у нас хотят отнять высшее техническое училище!»

Но так ли это? Мне сдается, что нет; у Москвы нельзя отнять того, чего нет: высшего технического училища нет, а есть какое-то учебное заведение, которое возводит каких-то бедняков до высоты чуть ли не самого солнца в областях всякой смеси высших математических знаний, чтобы затем бросать их на мостовую, где этих делающих луну молодцов, и делающих ее скверно, – ждет голодная смерть, за неимением места, куда девать свои высшие технические сведения…

Мне сдается также, что если московскому обществу так дорого иметь высшее техническое училище для пускания их на небеса изучать солнце, то оно имеет полную возможность на свои миллионы учреждать и содержать высшее техническое училище; но в данном случае возвышать голос за отстаиванье на благотворительные деньги устроенного училища, оказывающегося начальству этого заведения негодным, это общество не имеет ни малейшего права или, во всяком случае, право весьма сомнительное.

Мне сдается также, что если Технологический институт в Петербурге оказывается один воспитывающим избыток высших техников, а харьковский уж подавно оказывается ненужным, в виду малого спроса на теоретиков-техников, то почтенное московское общество могло бы, вместо того, чтобы отстаивать свое техническое училище, доставать места и хлеб бедным петербургским и харьковским техникам по окончании курса…

Я думаю, что мне не одному все это кажется…

Во всяком случае, надо надеяться, что ведомство учреждений Императрицы Марии не смутится этих криков и пойдет твердо и разумно к своей цели: переделать высшее техническое училище теоретическое в практическое учебное заведение.

Картинка с натуры! Как я прав был, прося [О. Б.] Рихтера не откладывать до августа перевода в придворный оркестр молодого Рубина [696], а раз последовало милостивое разрешение Государя, совершить это теперь, чтобы не подвергнуть переводимого риску пострадать от мести адъютанта батальона [Д. А.] Озерова. Буквально то, что я предсказывал Рихтеру, случилось. Рихтер с Альбрехтом решили, чтобы не расстраивать стрелкового хора, бумагу о переводе Рубина хранить под спудом до августа, а затем его перевести. На днях является к Альбрехту другой музыкант того же оркестра, кончающий срок службы, предлагаться по найму. Альбрехт между прочим сообщает ему о предстоящем переводе товарища его Рубина; никто в оркестре ни в батальоне еще не знал. Тот возвращается в хор, и давай рассказывать о Рубине весть, переданную ему Альбрехтом. На другой день Озеров узнает об этом через своих шпионов в команде и приходит, по словам рассказывавшего мне сие капельмейстера, в такую ярость глупую и неприличную, что говорит капельмейстеру: этого не будет, я настрою командира [697]так, что он поедет к принцу [А. П.] Ольденбургскому, я погублю скорее этого мальчика, чем отдать его, я в отставку подам, я знаю, кто это интригует против меня, я и его скомпрометирую, я его оскандалю, у меня есть письма против него, и проч. и проч.

Капельмейстер говорит ему:

– Успокойтесь, Бога ради, Давид Александрович, вы себя компрометируете, неужели вы хотите для вашей фантазии губить целую семью, да и что вы можете, кроме вреда самому себе, успокойтесь, оставьте, пусть дело идет своим порядком.

– Нет, ни за что, – отвечает, весь дрожа от бешенства, миленький адъютант. Кое-как его однако успокоил капельмейстер. Первая картина.

Вторая картина. На другой день. Оркестр, играющий и живущий в Петербурге в саду Лаврова, вытребовывается утром в Царское на смотр бригадного [698]. Рубин ночью заболевает припадками судорог в животе и головокружения. Ему разрешает старший и капельмейстер в Царское не ехать. Приезжает оркестр. Адъютант обращается к капельмейстеру:

– Где Рубин?

– Он болен, я ему разрешил остаться!

– Потребовать его к 2 часам сюда по телеграфу.

Вытребовали раба Божия. Адъютант его призывает в 7.

– Как ты смел не явиться?

– Мне разрешил капельмейстер, ваше в[ысокоблагород]ие, я сильно болен.

– Вздор, мертвый, ты должен был явиться.

– Позвольте в лазарет, ваше в[ысокоблагород]ие, я стоять не могу.

– В лазарет? На гауптвахту на двое суток, там вылечишься!

– Слушаюсь.

Потом он его зовет в кабинет, запирает дверь, и начинается третья картина.

– Я слышал, что твой отец пролез к Государю с прошением, и что тебя в придворный оркестр берут.

– Не могу знать.

– Ну, а я тебе скажу вот что: этому не быть. Твой отец вздумал со мною бороться, хорошо, посмотрим, кто кого поборет, и если я его поборю, то знай, что я на тебе возмещу все, чем твой отец виноват против меня. Я ему ничего не могу сделать, но тебе, пока ты будешь у меня, я покажу, что значит в придворный оркестр проситься. Тебе сладко будет.

Рубин молчит.

Вероятно, сам испугавшись своих неприличных и глупых речей, адъютант, меняя тон, говорит:

– Вот что, лучше кончить все эти интриги, пускай твой отец примирится со мною, а ты останешься у нас.

Рубин молчит.

Тогда опять другим тоном.

– Ну ладно, переходи себе, может быть кривая вывезет, но смотри, чтобы после ни тебе, ни твоей семье ко мне не обращаться. Марш на гауптвахту.

Два дня просидел несчастный на гауптвахте, и в эти 2 дня даже не дали ему черного хлеба .

Но, отправляя его, адъютант прибавил угрозу:

– Смотри, чуть что, опять гауптвахта.

Несчастный отец чуть не сошел с ума, узнав об этом, хотел ехать в Петергоф просить милости и защиты. Я его удержал и поехал к Рихтеру, которого застал на пристани Петергофского пароходства в Петербурге, рассказал ему все. Рихтер обещал немедленно вытребовать Рубина в придворный оркестр, не дожидаясь августа, уже по той простой причине, что если адъютант собирается его держать больным на гауптвахте, то значит соображение деликатности о расстраивании хора не идет к делу, ибо он сам его расстраивает и не нуждается в Рубине. А главное, может хуже быть: бой не равен: малейшее слово Рубина, и он может быть отданным адъютантом под суд.

Завтракал и беседовал долго с [О. Б.] Рихтером. На душе тепло было. Старое вспоминали и задушевно говорили о Государе. У него чудный был возглас сердца, когда он так горячо сказал: эти люди не знают, что один только есть талисман, склоняющий Государя к тому, о чем Его просят – правда! Другого пути к Нему нет!