Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

А между тем Главное общество – это подтверждают цифры – это ужаснейший вертеп грабежей и мошенничеств, против казны направленных. И недавно обнаруженный Контролем сообща с М[инистерст]вом финансов наглый обман Гл[авного] общества, посредством которого (по совету [В. В.] Салова) оно получило за истекший год не 1/4 %, а 1/2 % прибыли в раздачу акционерам, и ряд лет причиняло казне убыток в 11/2 миллиона и больше просто мошенническою проделкою, – громче всяких статей Скроховского свидетельствует о страшном вреде, наносимом казенным интересам Гл[авным] обществом, и совсем ставит в тупик перед вопросом: что значит это поразительно пристрастное отношение такого высоко честного человека, как Посьета, в пользу Гл[авного] общества и против всякого, кто с точки зрения русских государственных интересов нападает на Гл[авное] общество и обличает его несомненные мошенничества? На этот вопрос в Контроле и в М[инистерст]ве финансов один печальный ответ: Посьет окружен умными клевретами Главного общества и совсем ими заколдован. Но дело в том, что в таком случае само собою возникает сильное защитительное слово в пользу Скроховского, ибо какие его проступки не были бы, но тот факт, что он при своем знании и уме мог бы от Главного общества, чтобы молчать, получить вдвое и втрое больше тех клеврет Посьета, которые его окружают и агитируют в пользу Главного общества и против Скроховского, и ничего не получил и живет только своим трудом и своими изобретениями, ставит Скроховского в наш век высоко под охрану правосудия и побуждает прощать ему все!

Во всяком случае, желательно было бы, чтобы то, что ни один министр не требует себе и о чем ни один министр никогда не просил, запрещение писать против своего образа мыслей или действий по тому или другому вопросу, было бы ограничено самыми крайними случаями относительно Посьета, если нельзя совсем это право признать ему не принадлежащим. В особенности крайне было бы в интересах нравственных правительства желательно, чтобы циркуляр по делам печати, о котором говорил, и в котором запрещено обсуждать действия М[инистерст]ва пут[ей] сообщ[ений] относительно Гл[авного] общества, был бы отменен. Посьет рассердится, но зато казна может выиграть много.

Обедал сегодня у Вышнеградского на даче. Узнал от [Т. И.] Филиппова, что он собирается в заместители зловредного [А. А.] Рихтера, предложить шурина Филиппова [685], человека труда и дельного. Но о других заместителях пока нет речи.

После обеда, вернувшись к себе домой, пришел, размышляя, припоминая, связывая в одно все слышанное о Вышнеградском и по поводу его, к убеждению, что вряд ли в России есть человек с более трудною ношею на плечах, чем [он], кроме самого Государя, bien entendu [686].

С одной стороны, он всего 51/2 месяцев у дела; это раз, и у дела совсем нового. Во-вторых, он окружен или врагами, или недоброжелателями, или равнодушными, в виде подчиненных, следовательно должен и может полагаться только на самого себя. В-третьих, между коллегами, государственными людьми у него все недоброжелатели, только одного желающие: неудачи, без всякого серьезного внимания к вопросу, что дело не в Вышнеградском, а в человеке, желающем поправить финансы русского государства. В-четвертых, принял он наследие от Бунге с колоссальным дефицитом в исполнении росписи. И в-пятых, наконец, принял он этот дефицит в самое острое время экономического застоя во всех сферах жизни в России…

Действительно, положение ужасное.

С одной стороны, надо принимать немедленные меры к погашению дефицита; раз они спешны – эти меры, они не могут быть достаточно обдуманны, они идут спешно; значит, на них легко нападать, если кому нужно выступать против Вышнеградского лично. С другой стороны, надо посреди этой лихорадочной спешности думать и много работать над принятием радикальных финансовых мер для поправления финансов в России.

А легко ли это, когда так глубоко испорчен путь нашей финансовой политики – внешними неоплатными займами и полною зависимостью от еврейской Европы. За доказательствами идти не далеко, – нужно было во что бы то ни стало облегчить положение заемщиков Взаимного поземельного кредита и выйти из безвыходного положения; что же можно было сделать? Очевидно, ничего другого, как конверсию, а что такое конверсия?

Конверсия эта – это 1 % процент выгоды для заемщиков Взаимн[ого] поземельного кредита, 10 % выгоды для владельцев закладных листов Вз[аимного] позем[ельного] кредита, 40 % выгоды для главного агента конверсии, [Н. Н.] Сущова, и 60 % выгоды Ротшильду и К ии. И Вышнеградский это сознает, и все это сознают, но что же делать, когда вследствие ряда лет нашей финансовой политики, чисто внешней, нет возможности физической найти другой исход.

Это в одном виде. А вот эпизод другого вида. И. Н. Дурново очень основательно добивается преобразования Московского Технич[еского] училища высшего в Ремесленное [687]. Вышнеградский сочувствует этой мысли, но высказывается против . Это что же такое? Гадость? Да, в строгом смысле, как он сам говорит, гадость; но какое же ее оправдание? Оправдание, по-моему, серьезное: « Московское купечество просит меня быть за высшее техническое училище ». «Мне до зарезу нужно московское купечество иметь за себя для финансовой политики будущего», – прибавляет Вышнеградский. И он прав, ибо если он имеет в виду постепенно сделать эту политику более русскою, то с самого начала своего управления возбуждать против себя московское купечество в вопросе для Министерства финансов чужом, – весьма неполитично, ибо тогда он лишается сочувствия этого купечества во всех будущих своих вопросах. И рассуждения его верны.

– Вы можете, – говорит он Дурново, – в крайнем случае поправить Ваше дело. Ну останется Техническое училище. Вы можете весь персонал переменить, исключать сколько угодно воспитанников, и в конце концов улучшить дух и направление училища. А я, если после поданной мне купечеством просьбы прямо пойду против, я себе устрою для своей финансовой политики зло непоправимое; а потому не лучше ли мне, так сказать, устраниться от решения вопроса.

И вот чуть ли не ежедневно приходится в эти первые месяцы обходить подводные камни и мели, прежде чем прямо и храбро идти в море.

– Я лично, – сказал я Вышнеградскому, – я не разделяю вашего мнения. Во-первых, это не в моей натуре лавировать и заискивать, а во-вторых, с вашим умом, право, вы могли бы московское купечество себе подчинить, а не заискивать у него… Но я вас понимаю; это притча Евангелия на слова: сотворите себе други от мамоны [688].

Перейдя очень естественно к другому вопросу, я нахожу, и сказал это Вышнеградскому, что его непременная обязанность – приобресть купечество русское на свою сторону совсем иным путем.