Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

– Я потому это спрашиваю, – сказал Филиппов, – что предвидеть могу минуту, когда Государь вас спросит первый: а что же негодяи, которые у вас, не убраны еще?

На это В[ышнеградск]ий сказал, что он не считает себя в праве говорить с Государем о своих намерениях без вызова на то самого Государя; а только тогда должен говорить об этих лицах, когда являюсь с фактами в руках и с деловым, так сказать, по этому вопросу представлением. Мне все кажется, что я не имею права переступать границ делового общения, в особенности в начале, когда может быть доверие Государя я еще не заслужил в той мере, в какой оправдывался бы разговор не прямо о деле, а в области намерений.

– Простите меня, – обратился я к Вышнегр[адскому], – но я в этих словах ваших слышу влияние четверговых ваших обедов у М. Н. Островского.

Вышн[еградский] засмеялся.

– Отчего так? – спросил он.

– Оттого, что я не знаю государственного человека, который имел бы более фальшивое представление о личности Государя, чем Островский, и об обязанностях совести, вытекающих из представления об личности Царя. Островский убедил себя, что чем более человек является перед Государем накрахмаленным чиновничьим духом и навьюченным бумажными материалами, тем отношения его к Государю правильнее. Но Островскому это простительно, ибо 1) он наш, то есть служит Самодержавию, только со вчерашнего дня, а 2) он в полном смысле слова чиновничья душа; в нем нет ни глубины, ни высоты, и он добродушно верит, что перед Государем надо быть во всеоружии чиновничьей хитромудрости, а о том, что надо быть с душою открытою как перед Богом и на всей высоте благородства, он понятия не имеет. Оттого он мог вас научить не выходить из строгой области дела министерского в отношении Государя.

Но вам непростительно было бы смотреть на этот важный вопрос глазами Островского, ибо 1) вы человек по убеждению консерватор и не новый, а 2) вы живой человек, а не чиновник. Наоборот, я совершенно твердо убежден, что только тогда вы можете приобрести полное доверие Государя, когда станете в отношениях своих на твердой почве, а чтобы почва эта могла быть тверда, надо, чтобы для Государя все было освещено и ясно, как днем, и нигде не оставалось бы ни тени, ни темной щели, ни повода для вопроса. Вот вы нам объяснили в кратких словах, почему вы не гоните Картавцева немедленно, мы выслушали и безусловно преклонились пред вашими мыслями; ручаюсь вам, что столь же ясно и коротко ваша обязанность выяснить этот вопрос перед Государем, не дожидаясь Его вопроса, ибо этим вы только освещаете и уясняете почву, на которой вы предстоите перед Царем. В чужие дела вмешиваться, этого, я понимаю, Государь не любит в министрах, но в своих делах каждый министр, мне кажется, должен не только с портфелем, но и с душою предстоять перед Ним.

– Я одно могу только сказать, – заключил Филиппов, – что чую в словах Влад[имира] Петровича правду.

После двухчасовой беседы мы расстались. Вышнегр[адский] горячо благодарил меня за мои искренние речи, видимо ими впечатленный, и мы пришли к решению, что надо сходиться и толковать чаще.

Пишу эти строки, вернувшись к уединению и тишине после долгой беседы с И. А. Вышнеградским и Т. И. Филипповым, обедавшими у меня.

Беседа эта имела разнообразный интерес. Прежде всего Вышнеградскому пришлось подвести итог только что окончившемуся зимнему политическому сезону.

– Прежде всего, – сказал он, – устал маленько, должен сознаться; во вторых, собою не доволен.

На вопрос мой: «Отчего?» он ответил:

– А тем недоволен, что не довольно твердо отстаивал интересы казначейства против разных требований. Но одним утешаюсь: все-таки сколько хватило сил, отстоял кое-что, а главное поучился чему-нибудь; и если даст Бог мне за второй год управления приняться, то школа нынешнего года и уступчивость по тому или другому вопросу даром не пропадут. Я, вероятно, буду чувствовать себя более оперенным на знание дела, и Бог даст, буду тверже. В третьих, продолжал Вышнеградский, интриг не оберешься, а в четвертых, и это я оставил себе, как говорится, pour la bonne bouche [669], ни интриги, ни усталость, ни дующиеся против меня члены Госуд[арственного] совета, ничего меня не смущает и не тревожит, так как я вынес отрадное убеждение, что работа для Государя есть работа для России, и в этом смысле она есть не труд, а наслаждение, ибо для Государя ничего не существует, кроме дела и правды. Сторонних соображений нет и, работая для Него, именно потому наслаждаешься, что чувствуешь все время, как говорит пословица, что за Царем служба не пропадает. Для меня это совсем новое ощущение, но оно прекрасное.

Заговорили о Сибирской жел [ езной ] дороге по проекту [А. Н.] Корфа и [А. П.] Игнатьева [670]. Вышнеградский ее оценивает в 80 миллионов; но, по его мнению, есть соображение пошлин на один чай, которые могут в случае проведения железной дороги дать до 3 мил. металлических рублей в год, не говоря о громадном значении присоединения de facto [671]Сибири к России, относительно хотя бы добывания золота, которое, по его мнению, должно учетвериться. Но весь вопрос, сказал Вышнеградский, в К. Н. Посьете. Он будет против дороги, потому что чует, что она не ему достаться может, а военному ведомству.

– А что лучше, – спросил я наивно, – [М. Н.] Анненков или Посьет?

– Понятно Анненков. Посьет прекрасная личность, Анненков – из Хлестаковых, это несомненно, но у Посьета зато есть Василий Васильевич Салов, а у Анненкова никого нет, кроме голодненьких сподвижников. У Салова целая плеяда инженеров-monstres [672], которые без малейшего труда дорожную смету в 80 миллионов обратят в 150 миллионов, и Салов будет их отстаивать, хоть сам и не возьмет ни гроша, – из принципа, из упрямства и из легкомысленного самолюбия. Ну а Анненков поставит себе за гонор построить дешевле, а это много значит.

Говорили о проекте реальной школы , бывшем в Госуд[арственном] совете [673].

– Хотя, откровенно признаюсь, – сказал Вышнеградский, – что один лишний год, по-моему, много значит в местной провинциальной жизни для училищного воспитания первоначального, но все же нельзя не радоваться тому, что в этом виде измененный проект все-таки решает спор в нашем смысле. Вопрос закрывается, и конец. Все попытки привязать эти училища к высшему образованию рушились. Это главное, и слава Богу.

Самое отрадное для меня было то, что заговорили мы о том вопросе, который я считаю одним из важнейших, если не важнейшим, и без которого, что ни делай, не поправишь экономического положения России. Вышнеградский не только согласен со мною безусловно, но он даже просил меня чем могу помочь ему приступить к этому вопросу. Вопрос этот заключается в приведении в известность и ясность по всей России: что платит крестьянин казне в виде прямых сборов и что он платит земству и другим, необязательных разных сборов ? Привести это в известность можно в один год посредством одновременных командировок по каждой губернии известных лиц, для объезда волостей (у министра внутр[енних] дел до 40 чиновн [ иков ] особ [ ых ] поручений , у министра финансов до 60 чин [ овников ] особ [ ых ] поручений и податные инспектора [674], у губернатора каждого по 4 чиновника особ [ ых ] поруч [ ений ]). Затем, по приведении в известность всех платежей, можно будет самым легким образом совершить самую важную и коренную экономическую реформу, а именно определить: сколько необязательных платежей можно сократить и насколько можно будет увеличить прямые платежи в казну ? По приблизительному расчету можно ожидать таких цифр: можно будет на каждую душу сбавить до 7 рублей необязательных платежей и на 3 рубля увеличить платежи в казну ; а 3 рубля составит до 35 миллионов увеличения дохода не только без обременения, но с облегчением крестьянину общей суммы платежей.