Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

По-моему, страшно опасно оставлять это дело без внимания сверху. Это первое преступление пока еще на Руси, обществом крестьян совершенное, и тяжелую ответственность на душу берут те, которые стараются затмить перед Государем весь ужас и всю опасность такого выходящего из ряда преступления.

Тут необходимо сразу остановить в зародыше такой страшный вид злодеяния, тут необходимо, чтобы наказание грянуло, как гром, и испугало всех. Отдать это дело общему ходу судебного процесса, это в глазах народа все равно, что сказать: убивайте, режьте, ибо народ, увы, изведал опытом, что такое общий уголовный суд.

Что же делать теперь?

Мне кажется, что прежде всего следовало бы проверить факт, не доверяясь ни М[инистерст]ву внутр[енних] дел, ни М[инистерст]ву юстиции, и послать Царского посланца, как прежде делалось, флигель-адъютанта Государя на место; затем, если факт подтвердится, то предать обвиняемых военно-полевому суду. Уже одна посылка флигель-адъютанта Государя на место произведет сильное действие и там, и по всей России. Это несомненно.

Привожу из газеты « Современные известия » [665]глубоко впечатляющий рассказ о суде над человеком, 40 лет честно служившим своему Государю и Отечеству, и тем не менее не пощаженным военным судом.

Мне кажется, что вот одно из тех дел, в котором милосердие Царя, без просьбы даже, по непосредственному так сказать проявлению и наитию, произвело бы потрясающее благоговением впечатление из конца в конец России.

Я представляю себе возможность осуществления этой благой мечты следующим образом. Государю могла попасть под глаза эта газетная статья, здесь прилагаемая; Он бы мог от военного министра потребовать сведение: правда ли то, что напечатано, и если правда, какая прекрасная возможность: объявить осужденному полную Царскую милость во внимание к 40 годам честной службы.

Сколько благословений вознеслось бы к Богу и осенило главу обожаемого Монарха [666].

Из Харькова , 19 апреля. ( Дело отставного капитана Радыгина. )

«Три дня тому назад на скамье подсудимых в Харьковском военно-окружном суде сидел скромный человек в военном мундире отставного армейского офицера, с загорелым лицом, с глубокими темными глазами, смотрящими грустным взглядом. На вид ему можно было дать не более 40–45 лет; на самом же деле – этому человеку за 60. Какое же преступление, какое злодейство привело его, на склоне лет, на закате жизни, на эту позорную скамью? А вот послушайте. Поступив в 1845 году на службу из крестьян Вятской губернии рекрутом в один из карабинерных пехотных полков, о которых ныне сохранилось лишь одно воспоминание, о которых мало кто из молодых офицеров и знает, – рекрут Радыгин начал проходить тяжелую, суровую школу николаевского солдата, обязанного служить двадцать пять лет. Проходил он ее с честью, безупречно; произведен был сначала в унтер-офицеры, а затем сделался и фельдфебелем. В 1860 году он уволен был в бессрочный отпуск, и чем занимался в это время – неизвестно. Но наступает 1863 год; по случаю возникшей войны с польскими повстанцами Радыгин вновь призывается на службу и в 1867 году, выдержав экзамен, производится в первый офицерский чин – прапорщика, будучи 42 лет от роду. С этого времени начинается новый период его служебной деятельности. Как прежде исправный солдат, так и теперь он строгий, исполнительный офицер, отличаемый начальством; по воле начальства, он странствует из части в часть и попадает, наконец, в 71 пех[отный] резервный батальон, квартирующий в Воронеже. Здесь он получает за отличие по службе чин штабс-капитана и назначается заведывающим оружием. Начальство аттестует его прекрасно, ходатайствует перед командующим войсками округа об оставлении его на службе, так как по закону преклонный возраст его (в 1885 г. ему исполнилось 60 лет) не позволяет ему долее оставаться на службе. Ходатайство это уважается, и ветеран Радыгин продолжает свою честную деятельность. В прошлом году явилась необходимость произвести переснаряжение холостых патронов по новому образцу; работа серьезная и опасная, требующая самого строгого отношения к ней, самой неусыпной бдительности и внимания, и командир батальона поручает эту работу штабс-капитану Радыгину, как самому усердному и исполнительному офицеру.

Между тем на штабс-капитане Радыгине лежит и без того масса служебных обязанностей: он заведует батальонной швальней, пороховым погребом, оружейной мастерской и др. Всюду ему надо побывать, за всем присмотреть, обо всем похлопотать. Не помню, кто-то утверждал на суде, что штабс-капитану Радыгину необходимо было сделать ежедневно до 30 верст , чтобы побывать во всех вверенных его надзору учреждениях. Вот при каких условиях приступил он к операции переснаряжения патронов, начавшейся 6 мая. С обычной энергией принялся он за новое дело; переснаряжение производилось успешно и уже приходило к концу: оставалось переснарядить последнюю тысячу; но тут то и случилось то роковое событие, которое сделало честного, хорошего офицера преступником. Около 2 часов по полудни, 16 мая, когда штабс-капитана Радыгина не было в батальонной лаборатории, произошел взрыв четырех фунтов пороха, находившегося в одном из ящиков. Последствия взрыва были печальны: шесть человек нижних чинов, работавших в лаборатории, в том числе и унтер-офицер, назначенный в помощь штабс-капитану Радыгину, получили ожоги, причем трое из них настолько сильные, что они причинили увечья, сделавшие пострадавших неспособными продолжать службу ни в постоянных войсках, ни даже в государственном ополчении. Радыгин немедленно был отрешен от должности, а вскоре после того и совсем уволен от службы. В чем же его вина?

Прокурорский надзор усмотрел вину в том, что им не были соблюдены все те правила, которые установлены законом при производстве пороховых работ, и признал его виновным в бездействии власти.

Спрошенные на предварительном следствии трое наиболее пострадавших нижних чинов показали: 1) люди, назначенные для производства работ, не осматривались перед входом в лабораторию; 2) работали, не снимая сапогов; 3) пол и нары лаборатории не покрывались брезентом и рогожами, и 4) работы производились иногда в отсутствие шт[абс]-кап[итана] Радыгина. Остальные свидетели этих обстоятельств не подтвердили. На судебном же следствии первые свидетели изменили первоначальные свои показания и, под присягою, показали, что все требования инструкции соблюдались, и, находясь под перекрестным допросом сторон, упорно стояли на том, что люди осматривались, что сапоги снимались, что пол и нары были покрыты рогожами и брезентом. Но еще важнее свидетельских показаний для Радыгина была экспертиза. Три эксперта, вызванные в суд, из которых один – по требованию прокурорского надзора, единогласно дали заключение, что взрыв 16 мая был результатом роковой, неотвратимой случайности, самой, так сказать, природы существа производившихся работ; что если бы все правила были соблюдены в самой строгой точности, то и тогда взрыв мог бы произойти. И это подтверждал артиллерийский полковник, академик [667], начальник полигона, имеющий постоянно дело с лабораторными, пороховыми работами, не только теоретически, но и практически изучивший это дело. Таким образом, для обвинения не оставалось по-видимому никакого материала. Но обвинитель стал отрицать правдивость показаний трех свидетелей, данных ими на суде, под присягой, находя, что они даны под влиянием, а что, напротив, показания, данные у следователя, были искренни и независимы; что унтер-офицер Терехов, сделавшийся неспособным к личному труду вследствие полученных им увечий, не может относиться к виновнику катастрофы враждебно, а напротив, – должен быть ему благодарен за преждевременное увольнение его от службы. Во-вторых, обвинитель утверждал, что вся экспертиза есть не более как измышление праздной фантазии, и следовательно верить ей нельзя.