Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Но я все-таки говорю и пишу об этом несчастном вопросе, потому что совесть это велит. И наконец, искреннее убеждение рождает всегда светлую надежду. Сегодня можно допустить, что те, которые находят непреоборимое затруднение справиться с еврейским вопросом в России – в большинстве, а завтра может быть те, которые эти затруднения не считают неустранимыми, возьмут перевес. Моя надежда на это «завтра» истекает из моей веры в будущность России, ибо я не могу допустить, что Россия крепнет и растет только для того, чтобы сделаться данницею еврея и жертвой его растления.

В этом отношении быть может для многих я похож на маньяка или фанатика своего убеждения, но ничто во мне не поколеблет убеждения, что в будущем сила России зависит от крепости и целости государственного строя, а крепость и целость этого строя зависят главным образом от еврейского вопроса, то есть от вопроса – продолжится или не продолжится вербовка евреев в наше образованное общество и в области интеллигентной деятельности.

Миллионы евреев рабочих всех видов не беспокоят меня вовсе, ибо Россия слишком сильна, как народ, чтобы бояться еврейских масс; но совсем иное наше слабое и мало скрепленное образованное общество: здесь надо бояться его порабощения евреизмом в количественном и в качественном отношении. И здесь, повторяю в заключение, единственный способ борьбы – это закрытие высшего общего образования для евреев и недопущение их ни в какую область умственной деятельности не-технической.

Так как нет с моей стороны промаха, по которому добрые люди не спешили делать против меня злые комментарии, то разумеется, в каждом из таких промахов важно для меня не защита от этих желаний мне вреда – она мне не под силу, а быть в ладу со своею совестью.

Как-то раз в одной гостиной одна матрона наговорила мне свои суждения и толки по поводу благотворительных балетов в нашем свете. Под впечатлением этих толков я об них и написал в своем « Дневнике » [897]. Дня два спустя я постиг, что сделал промах, ибо 1) написал с чужих слов и понаслышке, 2) оскорбил несколько дам, и 3) как мне передавали, сделался органом целой интриги против Шуваловых специально, так как безнравственного, как мне сказали достоверные люди, бывшие на спектакле – ничего не было. Да и то сказать, я впопыхах не сообразил, что уже потому все эти моральные толки вздор, что никогда бы Шуваловы, которые прежде всего порядочные люди, не позвали бы Двор, если [бы] боялись оскорбить чью-либо нравственность.

Как бы то ни было, но я сгоряча сделал промах неосмотрительности и необдуманности, так что когда 5 дней спустя приехали ко мне генералы [Г. Р.] Васмунд и Евреинов от имени гр. [Пав. А.] Шувалова заявить о его желании, чтобы я печатно опроверг всякую связь моего Дневника с вечером у гр. Шувалова [898], и передали мне, насколько графиня [М. А.] Шувалова оскорблена, я им сказал, что в полном сознании своей вины я не только сделаю заявление, но я его помещу в Дневнике , который больше читается и, независимо от сего, считаю своим долгом чести просить у графа и у графини извинения в том, что, введенный в заблуждение, мог их невольно оскорбить. Уполномоченные предложили свою редакцию, я свою, мы согласились на одной редакции и, чтобы не могло быть предположения, что я действую только по принуждению, а именно из чувства долга и чести, я напечатал и заявление, и самообвинение !

Так я действовал под влиянием совести. В мои годы выступать Дон-Кихотом было бы только смешно; а сознавать свою вину, и публично притом, мне кажется, первый долг порядочного человека. Вот голая и простая правда.

Судить себя не могу: но внутреннее чувство говорит мне, что я поступил по совести, извинившись перед теми, кого невольно оскорбил, и изгладив впечатления на умы необдуманного и непроверенного Дневника. Лучше себя обвинить в Дон-Кихотизме, чем быть распространителем смущения и обличения ложных против других.

Я провел два вечера в беседе с глаза на глаз с Муравьевым, слушал его конфиденциальный циркуляр, выслушал весь план его проектированных реформ и вынес глубоко отрадное впечатление, благословив минуту, побудившую Царя призвать человека такого к работе министра юстиции. В Муравьеве поразительны ясность взгляда и простота в обращении с вопросом. Эту ясность взгляда на предмет, добытую практикою службы, жизни и трения об людей, Муравьев умеет передавать слушателю в своем изложении. И затем его несомненно важное достоинство в том, что ему решительно все равно, что скажут либералы, что скажут наши отцы отечества в Госуд[арственном] совете, что скажет наша балаганная печать: цель намечена, воля Царская, совесть велит, и иди прямо и смело своей дорогой.

Ларчик просто открывался, вот что хочется сказать, прослушав мысли Муравьева о том, что надо сделать для улучшения судебного ведомства. Да, подумал я, с такими двумя умницами, как [С. Ю.] Витте и Муравьев, можно много сделать для счастья России и для славы Государя, не минутной, а настоящей, для славы, выражающейся в постоянном увеличении на Главу Его благословений людей.

План того грандиозного совещания, которое предполагает Муравьев около себя устроить для разработки всех реформ, имеет огромное практическое достоинство. В том или в другом виде все главные деятели и лица судебного мира перебывают в этих комиссиях и пробудут известное время в атмосфере, которой тон и характер даст и будет давать сам Муравьев: значит два, три года будет существовать школа, в которой поучатся все более или менее значащие члены судебного ведомства и так сказать возродятся или переродятся в своих взглядах на судебный мир и на его отношение к государству. А в то же время Муравьев получит возможность познакомиться ближе со всеми представителями суда и прокуратуры и собственным взглядом и чутьем отделить козлищ от овец.

Затем, что весьма мне понравилось в мыслях Муравьева, это его решимость всю реформу произвесть как можно скорее, с определением срока 2 лет и maximum’a трех лет, исходя из сознания, что совершенства достичь нельзя, что в реформе будут недостатки, но что главное, сама реформа будет сделана. Это чисто практический взгляд на вещи, который уже тем хорош, что дело будет несомненно сделано, а затем недостатки, если будут, могут быть исправляемы по мере того, как они будут обнаруживаться на практике.

Весьма важно и ценно и то, что вперед Муравьевым ничего не предрешено; следовательно, работа комиссий будет живое дело, где всякому дано будет высказаться. Этим достигнется то, что всякий с охотою будет вносить свои посильные знания и опытность, и уже после, когда соберутся и выскажутся мнения и взгляды, Муравьев будет себя признавать в праве и в состоянии по каждому предмету составить себе окончательное мнение.