Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Как говорят французы, c’est à prendre ou à laisser… [894]Но иллюзий делать себе нельзя: ни полумеры, ни компромиссы, ни условные мероприятия не могут помочь делу. Если еврею сохранить доступ посредством высшего образования в интеллигенцию, рано или поздно этот еврей несомненно родит Равашолей. Тут дело не в еврее как отдельной личности, а в евреизме как элементе неизбежно и по существу враждебном Русскому государству, как неразрывному союзу с Церковью. На это ответят мне: да это чудовищно, не допускать ни одного еврея к высшему образованию! Позвольте, – отвечу я, – я не это говорю; я говорю о том, чтобы ни один еврей не был допущен к высшему образованию с целью быть интеллигентом России, разумея под этим все общие или общественные виды деятельности, начиная со службы государственной и общественной и кончая печатью… Высказывая эту мысль, я строго держусь той, которая легла в основу правительственного взгляда издавна на еврея, и вследствие которого еврею закрыта государственная служба и ограничены избирательные права…

В основу этого старинного взгляда легла мысль о недоверии, как я сказал, не столько к еврею, сколько к евреизму как началу, неизбежно враждебному Русскому государству, изображающему объединение с Церковью. Взгляд этот – историческая аксиома, и отступиться от него можно только тогда, когда относишься равнодушно к этому основному принципу силы России, союза Церкви с государством.

Но как этого достигнуть?

Вот тут-то, когда имеешь дело с еврейским вопросом, как с русским государственным вопросом, надо в том с грустью сознаться, являются к благополучному его разрешению препятствия бытовые и практические, сокрытые в наших нравах, препятствия, о которые разбиваются подчас самые энергичные и настойчивые усилия государственных людей.

Еврея, оказывается, побеждать трудно не из-за него, а из-за тех русских, таинственных его союзников, которые являются заинтересованными поддерживать еврея там, где ему нужно обойти или нарушить закон.

Вот в этой-то бытовой черте главное затруднение справляться с еврейским вопросом там, где нужно ограждать интересы государства; так что поставленный между тем русским либералом, который равнодушен к соображениям, что евреизм есть стихия, разрушающая русскую государственность, и между тем русским, который имеет интерес личный в пользу того или другого послабления антиеврейского закона, еврей в России все проходил и проходил в русскую интеллигенцию, и уже теперь приобрел довольно прочно занятые им позиции.

И вот, глядя на эти завоеванные позиции, и задаешь себе меланхоличный вопрос: не настал ли день решать еврейский вопрос в его корне и в его сущности, и сражаться с угрожающею нам будущностью постепенного растления нашей интеллигенции?

Повторяю, это не вопрос вкусов и симпатий, – это грозный и роковой вопрос для России. Эти русские новые таланты в литературе из евреев [895], появляющиеся как раз тогда, когда нигде не видно зародыша русского таланта, – это не случайное явление: еврею, чтобы царить, нужно ставить свой трон на кладбище русского духа. Не шутите с этим явлением, оно страшно зловеще. Взгляните на Францию, на Германию, на Австрию: все таланты лежат в могилах, а из их трупных миазмов рождается талант еврея. Посмотрите на европейскую повременную печать: фундаменты редакционных дворцов – это кости христиан, а в дворцах печати сидят все евреи; оттого во всякую эпоху вы слышите умных людей, рассуждающих, но вы нигде не слышите бьющегося сердца… Увы, мы очень близки к этому ужасному состоянию печати: говорят, что печать сила, но очень немногие, высказывающие эту истину, отдают себе отчет в том, что эта сила есть сила евреизма. Разве в России сильна печать сердца, печать чувства, печать патриотиз[м]а, печать русских исторических заветов и преданий? Нет; но зато печать космополитизма, печать искусственных и дутых русских вопросов, печать, скользящая над вопросами политического и религиозного культа и никогда не говорящая прямо за принципы и основы нашего старого государственного строя, как она сильна; а откуда она явилась, как не из евреизма, нами же через гимназии и университеты пропущенного в высшие общественные слои русской интеллигенции. Еврей имеет ли право взойти на кафедру и проповедовать евреизм? Нет, слава Богу. Но величайшая аудитория может вместить 1000 человек, а еврей имеет зато право из любой газеты делать аудитории в десятки тысяч человек и проповедовать шито и крыто все то, что подготовляет умы к восприятию евреизма и прививает русской душе равнодушие к старым русским идеалам и преданиям! Разве это не странно?

В таком случае, скажут мне, – вы хотите, чтобы ни один еврей не мог участвовать ни в одном органе печати?..

Нет, я не этого хотел бы; я хотел бы нечто более простое и радикальное, – чтобы ни один еврей не был в положении писать в журналах и газетах, а для этого средство простое: гимназии и университеты не должны быть открыты для евреев; им делать нечего в области русского права, русской словесности, русской школы, русской государственной жизни.

Жизнь имеет много сторон других, где еврей может быть и терпим, и полезен…

Все дело в том, чтобы это, именно это сознать вовремя.

Сегодня я останавливаюсь в своих размышлениях по еврейскому вопросу и ставлю точку. Слишком ли много, слишком ли мало я сказал, не знаю, – знаю, что сказал лишь то, что думаю и в чем убежден, хотя сознаю, что на еврейский вопрос в России не то что пяти дневников, но пяти больших томов компактного издания не хватило бы, чтобы все о нем высказать.

Но всего вернее, говоря откровенно, было бы сказать, что в том, что я писал, – я ничего не сказал. Это не столько мысль, сколько ощущение, пребывающее во мне под впечатлением того, что приходится слышать подчас от людей, тоже желающих многое сделать для обезврежения евреев, но встречающих вокруг себя какую-то глухую и непроницаемую атмосферу мглы, мешающую вопросу и двигаться, и выясняться…

В этой мгле живут невидимые и неосязательные, но могучие добрые гении евреизма…

Эти добрые гении жидовства не орудуют прямо за евреизм, но они сгущают, так сказать, и преувеличивают препятствия, воздвигающиеся на пути разрешения еврейского вопроса, и на одну мысль о дисциплинировании евреизма представляют десять мыслей в виде затруднений к осуществлению этой одной мысли. Эта мгла есть то, что побудило меня сказать, что в сущности я ничего не сказал о еврейском вопросе, ибо я не мог указать средства рассеять эту благоприятствующую евреизму мглу в нашей современной общественной жизни…

Увы, если иной государственный человек с своим арсеналом законных прав и сил бессилен подчас в борьбе с этою мглою, заволакивающею еврейский вопрос, – то что же может несчастный издатель газеты?