Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Консерваторы говорят, что вопрос: может ли Русское Самодержавие держаться без земельного дворянства, – такой же вопрос, как тот: может ли Россия быть без армии и мириться с мыслию, что в случае чего можно будет нанять войска!

Ведь как не говори, а доселе все держится еще преданиями земельного дворянства; из него губернаторы, из него земские начальники, исправники, из него все главные военные и морские личности; но рядом с этим возьмите вырастающие в провинции чиновно-интеллигентные силы полчищ Государственного контроля, податных инспекторов, акцизных, учителей, ведь это все на время притаившиеся – духовные враги старой России, дворянско-Царской, им ненавистен земельный дворянин, как ненавистна им идея Самодержавия, идея религиозная и идея народно-дворянская. Оттого там, в провинции, все эти полчища чиновников как манны небесной ждут конца и гибели земельного дворянства, ибо в ней чуят торжество беспочвенного либерализма.

Вот эти мысли у всех беседующих о дворянстве земельном в голове и на языке и, прислушиваясь к этим многим убежденным голосам приезжающих сюда спасаться помещиков, предводителей, всякий, кто в Самодержавии видит силу и спасение России, должен исповедывать, что настала минута весь дворянский земельный вопрос поднять, не страшась никаких цифр, никаких временных убытков, но страшась только того рока России, который грозит ей, если правительство не решится принять к обсуждению решение всего земельного дворянского вопроса.

Хочется верить, что Витте это поймет скоро. И теперь для этого – минута самая удобная.

И как говорит один из предводителей: все это тем более необходимо, что все равно – в нынешнем положении земельного дворянства казна ничего не может получить с имений; продавать все-таки прийдется, а кому купить тысячи имений? Имения останутся за банком или за казною? Это тот же убыток. Не лучше ли теперь решиться на потери, чтобы в будущем постепенно возвращать потери и постепенно видеть возрождение земельного дворянства?

И затем, продолжая пребывать в невинной области мечтаний, если мне дано было бы предложить проект рескрипта, я бы задался мыслию написать такой проект рескрипта, где соблюдены были бы следующие условия:

1) Краткость,

2) Отсутствие того, что могло бы наводить на мысль о том, что мы уж очень обрадовались этому договору,

3) Сила в оценке заслуг министра финансов, для подъема духа, для ободрения его самого и в назидание его врагам, и

4) Упоминание о его сотрудниках и помощниках, что бы в ведомстве имело волшебное по благости действие.

Исходя из таких мыслей, я начертил бы нечто в роде следующего:

С[ергей] Ю[льевич!]

Неутомимые труды и высокая добросовестность, вами проявленные при разработке, во исполнение возложенной Мною на вас задачи, полезного для России торгового договора с Германиею [884], приобрели вам право на особенную признательность Государства и Мою.

Мне приятно в ознаменование сей признательности за ваши заслуги пожаловать вам (орден Св. Владимира 2 степени, например) и назначить вас [885](Моим статс-секретарем, например).

Вместе с сим предоставляю вам представить Мне к наградам тех из ваших помощников по работе, которых вы признали бы того достойными.

Несомненно, рескрипт в этом роде произвел бы громадное благотворное действие!

А почему оно так нужно, это действие? Потому нужно, что результатом этого действия было бы то, что усторились бы силы работать на славу и пользу Нашего Обожаемого Государя.

Главное, разумеется, в рескрипте. Один он, без всяких наград, имел бы всесильное магическое действие.

С странным чувством пришлось мне писать несколько дневников в « Гражданине » об еврейском вопросе. Странность этого чувства я приписываю тому, что ни по одному вопросу так не выяснился и так [не] несомненен вред, причиняемый России, и в то же время ни по одному вопросу избавление России от этого вреда так не затруднено, как по еврейскому вопросу. Пишешь с убеждением, ясно видишь то прошедшее, в течение которого усиление евреизма наделало столько вреда России, со страхом взираешь на будущее, хочется кричать, предостерегать, но в то же время ощущаешь себя как во сне во время кошмара, – полное бессилие, в каком-то духовном плену, под гнетом которого сознаешь, что кто-то и что-то мешают борьбе с евреизмом.

Сколько раз заставал [И. Н.] Дурново в изнеможении от размышлений над еврейским вопросом.

– Я чувствую, – говорит он, – что его надо решать, Государь, я знаю, ждет от меня этой работы, но чем больше я думаю об еврейском вопросе, тем мне кажется он неразрешимее.

И действительно; прошедшие 40 лет его сделали почти неразрешимым: в этот период евреизм столько выиграл под влиянием либерализма силы, что теперь страшно трудно даже выяснить себе: с чего начать…

Еврейский вопрос – это многоголовая гидра: тронешь его в одном месте, он усиливается в другом; мало того, чем больше принимается антиеврейских мер, тем сильнее и дружнее напор евреизма с целью или обойти или парализовать закон. В этом постоянном процессе обхода и перетолковывания закона евреизм шаг за шагом выигрывает себе почвы. Три года назад была принята радикальная мера в Москве против евреев [887]: криков раздалось на весь мир; но кто уцелел и кого не коснулись эти меры? Лазаря Полякова … то есть того жида, который забрал в свои сети и земельный банк, и московских домохозяев, и «Московские ведомости» [888], и за спиною которого крепнет и растет целая фаланга еврейской молодой интеллигенции. К нему не мог отнесен быть правительственный бич потому, что в прошлом он успел не только пустить глубокие корни, но и оградить свое положение всеми формами законности. А между тем, всякий знает, что Лазарь Поляков вреднее для России и для Москвы всех тех евреев мелких, коих коснулась очистительная мера.

Евреи стали банкирами, евреи стали купцами, евреи стали казенными подрядчиками; евреям запрещено владеть имениями и арендовать заводы; весь Юг, весь Юго-Запад и весь Запад России переполнен евреями, обходящими все эти запретительные законы; недавно я слышал сказ о том, как один государственный человек хлопотал у [С. Ю.] Витте за предоставленье еврею, вопреки закону, права взять его завод в аренду. Но всего хуже то, что делает Мин[истерст]во народного просвещения с евреизмом: установив какой-то процент для приема евреев в высшие учебные заведения [889], оно создало целую жидовскую интеллигенцию в России, враждебно к ней настроенную, а когда это сделалось, то само собою явилось право еврея быть присяжным поверенным, а рядом с этим явились профессора евреи, и в Сенате появились секретари евреи, и т. д. … Легко понять, что при этих условиях вопрос еврейский станет безвыходен; а в то же время всем стало ясно, что весь еврейский элемент, впущенный через университеты в русскую интеллигенцию, стал деятельным проповедником всех антимонархических, антирелигиозных и антипатриотических доктрин. Это яд, распространяющийся в организме общественном с ужасающею силою и быстротою. Катков имел неосторожность довериться Лазарю Полякову, и что же? Жиды затесались в редакции, и теперь «Моск[овские] ведомости», лишившись гения Каткова, стали полною жидовскою лавочкою, и один из сотрудников газеты, вчерашний жид, [ В. А. ] Грингмут пробрался в директоры Лицея цесаревича Николая. И с этою-то силою еврей-интеллигент в России везде растет.