Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Вторым интересом дня – отъезд графа [Д. А.] Толстого, подавший повод высказываться разным толкам и мнениям. Но оставляя в стороне эти толки, интересно остановиться на том, что происходило по случаю отъезда графа Толстого в близком мире, его окружающем. Опять явился острый и роковой вопрос: как быть с [П. В.] Оржевским? Вопрос этот действительно роковой. Оржевский относительно себя и госуд[арственной] полиции отнял у графа Толстого совсем его личность. Для Оржевского графа Толстого нет, а есть игрушка и орудие в его руках. Оржевский отнял у гр. Толстого не только энергию, не только волю, но даже самоличность. Он действовал постепенно и исподволь, наводя страх на бедного Толстого, и довел его до мысли и даже до убеждения, что малейшее со стороны Толстого неподчинение его, Оржевского, воле, повлечет на него, гр. Толстого, немилость Оржевского, а немилость эта в свою очередь повлечет за собою предоставление гр. Толстого на произвол анархистов. Как ни невероятно и ни смешно это, но к сожалению это несомненная истина. И вот когда зашла речь об отъезде гр. Толстого, и он сообщил об этом Дурново, последний более чем основательно сказал гр. Т[олстому], что при таком продолжительном отсутствии его весьма неудобно делить управление министерством на две части, между им и Оржевским, так как немыслимо, чтобы ответственный перед Государем за министерство управляющий им не знал, что делается в области государственной полиции; мало того, постоянно может быть опасность от такого qui pro quo [157]. По общей полиции, напр[имер], в случае где-либо открывшихся беспорядков управляющий министерством предписывает одно, а Оржевский может предписать другое, даже совсем противоположное. Бедный Толстой согласился с этими доводами, но все-таки не решился изменить прежний порядок. Почти слезно, с нервною дрожью он упрашивал Дурново не настаивать на чем бы то ни было, что могло бы быть неприятным Оржевскому.

Грешный человек, я не мог не посоветовать Дурново просто откровенно доложить Государю об этом затруднительном состоянии, коего вредные последствия нельзя даже приблизительно рассчитать, в случае, не дай Бог, малейших беспорядков.

Вообще этот частный факт еще раз наводит на размышления о том, как неудачно при уничтожении III Отдел[ения] и шефа жандармов был оставлен пост полуминистра и полушефа жандармов – в связи с должностью товарища министра внутренних дел. Прежде всего является вопрос: на что такой полушеф жандармов с политическою ролью, раз есть министр внутренних дел, и есть Департамент полиции государственной с его директором? Политическая роль такого полушефа прежде всего смутна и неопределенна; а вследствие этого для человека самолюбивого, честолюбивого и властолюбивого – является областью самых темных интриг, самых необузданных захватов власти, самых невообразимых фальшивых положений и недоразумений, от которых в конце концов страдают прямые интересы власти и порядка, да и самые интересы охраны и полиции.

Отчего страдают?

А вот отчего! 1) Государь едет куда-нибудь; министр его сопровождает; и полушеф жандармов хочет ехать. Его не берут. Не берут, он сердится и дуется, и что же? Дайте столько-то жандармов и полиции для усиления надзора, говорит ему министр; не могу, отвечает полушеф, у меня здесь не хватит, и не дает. Не дает потому, что дуется.

2) Министр дает приказания и инструкции губернаторам; положим, руководствуясь ими, губернатор нуждается в помощи жандармского штаб-офицера в губернии; тот ему на это отвечает: я ничего не могу, я получил приказание от своего начальника слушаться только его, и конец.

3) Петербургский градоначальник признает нужным принять экстерную меру; он хочет ее принять; министр согласен; но полушеф объявляет свое veto [158], и конец.

4) Губернатор сообщает важное донесение министру в собственные руки или, когда еще важнее, Государю; полушеф его призывает или пишет ему бумагу и самым дерзким образом его выругивает за то, что он, губернатор, смел написать министру в собственные руки, минуя его! Мало этого, он является к министру и под угрозою требует, чтобы министр сделал такому губернатору выговор за то, что он написал министру, а не ему, полушефу, и министр подчиняется.

Словом, трудно исчислить, какой существенный вред приносит и может приносить такое совершенно фальшивое и даже не безопасное положение министра и Министерства внутренних дел при полушефе жандармов, имеющем в руках всю полицию в империи.

А между тем легко было бы устранить эти неудобства, упразднив вовсе эту должность полушефа и оставив директора Департ[амента] госуд[арственной] полиции в непосредственном подчинении у министра, а губернаторам в свою очередь подчинить губернский жандармский состав в полицейском отношении, а градоначальнику в Петербурге предоставить более широкие права в области государственной полиции и розыска, при непосредственной зависимости от министра внутренних дел. Так думают опытные люди, увидевшие на деле все неудобство ставить государственную полицию в зависимость от личных интриг, вопросов самолюбия и невольных стремлений играть роль в ущерб единству власти и объединению дела. В личном же управлении как отдельною частью жандармы могли бы быть заведуемы начальником штаба жандармского управления.

Много говорят, а в Москве в особенности, о банкротствах крупных домов, одно за другим раздающихся, как роковые выстрелы [159].

А рядом с этим повсеместные стоны и жалобы на отсутствие кредитных билетов. Невероятные творятся вещи: платежи принимаются в Москве коммерческими домами не деньгами – их нет в обращении – а купонами на пять лет вперед, на 1890 год !

А Министерство финансов продолжает все жечь и жечь кредитные билеты.

Везде просят иного взгляда на наши финансовые дела. Ухудшение идет все crescendo и с страшною быстротою. А между тем Министерство финансов как будто ничего не видит и не слышит из того, что на Руси делается, и ни на чьи стоны и вопли не обращает внимания.

Вот почему куда ни пойдешь и с кем ни заговоришь, везде слышишь толки о том, как настоятельно нужно министерство торговли и промышленности именно теперь. Мне кажется, что это далеко не так трудно, так как бесспорно человек, как [И. А.] Вышнеградский, совершенно подходит к этому делу и дорос до него. Это было бы громадное по своим последствиям благотворное событие. Надо полагать, что Бунге был бы очень рад отделить от себя эту часть, тем более, что она не при нем, а при Н. А. Ермакове, который в данную минуту представляет собою дряхлость замершей рутины, и больше ничего. А между тем в его одряхлевших руках вся мануфактура и торговля России, шутка сказать. Беда еще та, что дряхлые люди бывают упрямы и капризны, как нервные бабенки. Так и Ермаков. На днях слышал от Делянова плач над судьбою прекрасного проекта, Вышнеградским составленного и Деляновым представленного, на счет устройства профессиональных или технических школ в России. Делянов торопит осуществление этого столь нужного дела, а Ермаков возьми весь этот проект и положи его под сукно, под предлогом обсуждения, и всякому встречному говорит: не хочу мол давать ходу этому делу, и кончено. Делянову хочется настаивать у министра финансов на скорейшем рассмотрении проекта, хочется, но колется: начнешь настаивать или пожалуешься на него, пожалуй, рассердится и начнет отказывать в деньгах!