Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Итак, опять таинственные дельцы Бунге заставили его представить в Комитет министров – проект мнимого исполнения Государевой воли, а на самом деле – проект противодействия Государевой воле.

Опять повторение истории Дворянского банка и новых питейных правил.

Много гостей было у меня сегодня, и оживленная беседа. Толковали на тему: быть или не быть войне?

– Об одном, сказал [И. А.] Вышнеградский, – надо Бога молить; если будет война, чтобы не было внешнего займа!

Говорили о войне с Австриею.

– Австрию поколотят, прекрасно и бесспорно, но тогда Германия за нее вступится.

– Никогда не вступится, и знаете почему? Потому что берлинские евреи банкиры не позволят. Для них война с Россиею – смерть. А ну как Россия возьмет, да объявит, что не хочет мол платить своих долговых процентов!

А ведь пожалуй что и так.

Долго беседовал с [К. Д.] Ниловым, лейтен[антом] Гвард[ейского] экипажа, о несчастной дуэли, Пенхержевского с Позеном! [295]Нилов остался под глубоким впечатлением серьезности и торжественности этой дуэли. Кого винить в этой драме? Пенхержевского? Нет, не хватает духу, разве за то, что у него характер такой, что он любит приставать и приставал к бедному Позену? Несчастного Позена за то, что он вышел из себя из-за истории, куриного яйца не стоившей? Еще менее. Кого же? Увы, есть кого винить! Полк! Тут серьезное обвинение. Оказывается, что Позен помирился с Пенхержевским в лагере, и ссора или раздражение с обоих сторон улеглись. Но тогда два, три услужливые товарища начали дразнить Позена, зная его раздражительный и сумасбродный характер, говоря: однако, с тобою как с мальчишкой обошлись, выругали, а потом простили… Вот эти-то подлые слова решили участь бедного Позена. Он вышел из себя, почти потерял здравое сознание и треснул Пенхержевского.

Бедный Позен. По отзыву его товарищей, он был добр, как святой, когда бывал в нормальном состоянии, когда вспыхивал, он обращался в сумасшедшего зверя.

Дуэль была во всех отношениях безупречна. Но судьба метит в людей. Пенхержевский стрелял без прицела, спустивши свой монокль, без которого он ничего не видит, и пуля попала как раз в артерию посреди груди, так что Позен успел только сказать: «Попала пуля», и упал мертвый на руки старшего брата, секунданта.

Вот судьбы. Один из братьев убит на дуэли, второй – самоубийца, третий тоже теперь убит на дуэли.

Да, на полке кровь бедного юноши!

Вчерашний герой Славянского общества П. П. Дурново [296] – сегодня герой всех гостиных. Характерный эпизод. Давно ли я помню этого Дурново ругавшим напропалую все славянофильские и славянские симпатии и тенденции. И вдруг Петербург из этого славянофоба делает ярого славянофила.

Очень метко кто-то сегодня сказал: будь этот же Дурново генерал-губернатором, а не председателем Славянского общества, он бы прогнал из залы того оратора-генерала, который сказал бы то, что он вчера наболтал.

Потребность чем-нибудь быть, заставить о себе заговорить, сыграть роль хотя бы мимолетного героя – побудило Дурново говорить так, чтобы его покрыли рукоплесканиями! Вот и все. Зато и рассказов сколько. Одни говорят, что уже сегодня его уволили со службы, другие говорят, что австрийский посол ездил сегодня к Гирсу протестовать и жаловаться…

Интересный эпизод, рассказанный мне гр. [А. А. Голенищевым-]Кутузовым как характеристика злополучного Крестьянского банка и его практической деморализирующей роли [297].

Один помещик из его друзей, у которого крестьяне арендовали землю за 12 руб. десятина, предлагал им продать все имение по 200 р. десятину.

– Помилуйте, – говорят крестьяне, – десятина та стоит 100 рублей.

– Ничего не значит. Вы только скажите: да или нет? Если: да , то мое уже дело вам устроить. Вы ничего не заплатите. За вас казна мне заплатит, то есть Крестьянский банк. Первый год – вы по правилам банка ничего не платите; значит, вы в чистой прибыли 12 рублей за десятину, которые вы бы мне платили, если бы я не продал вам имение, а второй и третий год вы можете тоже не платить, пускай казна с вас тянет, пожалуй и не возьмет, а самое худшее, что может случиться, что это имение продадут; тогда я его снова куплю за 75 рублей десятину и вам его опять в аренду начну отдавать по десятинам.

Крестьяне поразились соблазнительною покупкою и давай покупать имение.

Я беседовал сегодня с двумя кадетами Морского училища; один – гардемаринской роты [298], другой ниже его годом; оба очень хороших семейств. Невольно разговор коснулся ценза. Я был впечатлен тем, что дух, в котором по-видимому приготовляются к морской службе и воспитываются, есть дух протеста против этого ценза, и вследствие этого какое-то жизненное разочарование сквозит в мыслях и воззрениях на будущее. Слышится уже разговор о выходе в отставку, под предлогом, что не стоит служить, все равно выгонят! Если это духовная черта всеобщая, то нельзя не признать ее весьма грустною. Достойно внимания вот что: самое Морское училище, по мнению их, кадет, находится как бы в противоречии с законом о цензе.

– Почему? – спрашиваю я.

– А потому, – говорит мне кадет, – что у нас так говорят; [И. А.] Шестаков сказал, будто, [Д. С.] Арсеньеву: выгоняйте побольше, а то нам девать некуда вашу массу выпускников, а Арсеньев не выгоняет никого; напротив, он всем дал переэкзаменовки. Ну мы и говорим себе: Арсеньева уберут, а назначат нам такого, который начнет выгонять, и выгонит половину.

Все это явления анормальные и печальные, – но, скажут мне, преходящие и временные… Перемелется, мука будет.

Оно так то так… Но пока Обручевы есть в Морском штабе, я вот чего боюсь. Прежний генерал-адмирал [299]под влиянием духа времени коснулся и Морского училища и, как говорят моряки, впустил в него поповичей, словом, уничтожил традицию Морского училища, воспитывавшего молодых дворян…

Я говорил с дворянскими детьми. Они не озлоблены, а разочарованы… Не знаю, что лучше или что хуже. Разочарование их отвязало от морского дела. Послужат и бросят… А у недворян, говорят, озлобление… Озленные они вступят на службу, и не бросят ее, ибо она их хлеб. Вот тут-то я и боюсь: как бы во флоте при цензе не очутилось много недворян и мало дворян, то есть моряков с традициями…

Характерный эпизод в Никол[аевском] кавалер[ийском] училище. Там отпускают на ночлег в праздники домой тех из юнкеров, у которых есть родители или родственники в восходящей линии. Так, к старшему брату не пускают, не верят, но к бабушке или к дядюшке отпускают, хотя бы они были мифические. Нашелся один юнкер, который ходил к дедушке ; этого дедушку никто не видел, и не мудрено, потому что оказалось, что юнкер ходил к какому-то опереточному актеру, а не к дедушке. Недавно ночью на каком-то балу этот юнкер после сильной выпивки чувствует обморок и валится. Бросились за водою, и именно за сельтерскою. Ее нашли у швейцара. Берут бутылку и вливают юнкеру в рот насильно. Оказывается нашатырный спирт. Ему прожгли весь рот и горло. Несчастного привозят через день в училище полумертвым… Починили… Но затем начинается педагогика [В. И.] Карташевского. Юнкер уличен в наглом обмане. Казалось бы, взять и исключить. Нет, его не исключают, а всех юнкеров, ходивших на ночлег к родственникам – лишают этого права. Сохраняют его только за теми, которые ходят к родителям.