Владимир Мещерский - Письма к императору Александру III, 1881–1894

Спрашивается: где логика и где справедливость?

К. П. Поб[едоносцев] пишет мне вчера про письмо, напечатан[ное] в « Моск [ овских ] вед [ омостях ]» из деревни, под заглавием: из частного письма. Я прочитал его и увидел подпись: Н.М… Уверен, что это письмо моего брата [300]. Это мысли его и чувства его, и стиль его, и в особенности слышатся его поэтические струны.

Письмо дышит жизненною правдой. Но увы, он пишет про зрелые и старые поколения народа. Молодое, увы, не то, и почти везде не то. Ослабела в нем вера, а с нею ослабели и монархические идеалы… Виновата поганая школа, так называемое народное или земское училище, виновато время былое с его безвластием и безначалием… Отнимите у мужика кабак, уничтожьте все дурацкие народные училища и замените всюду церковными, поставьте над мужиком видимую и осязательную власть, и еще не поздно молодое поколение вернуть на путь отцов и дедов.

Пуганая ворона и куста боится, говорит пословица, простите, но совсем смущенный, не имею другой защиты кроме Вас, Государь!

Сегодня меня призывает И. Н. Дурново и по поручению графа [Д. А.] Толстого делает мне внушение на основании письма [Н. К.] Гирса к гр. Толстому. А Гирс в свою очередь пишет гр. Толстому на основании жалобы кн. Бисмарка, обиженного будто шуткою, которую я себе позволил в одном из № «Гражданина» на его счет. Шутка заключалась в следующих строках [302]:

В ответ слышу раздается чей-то грубый звонкий хохот… Он долетел из Берлина, прямо с Вильгельм-Штрассе… то хохочет сам князь Бисмарк…

– В моем семейно-государственном архиве, – говорит, после хохота, маститый канцлер, – есть у меня старая пара панталон…

В этой старой паре панталон есть карман, а в этом кармане спрятано на память то, что вы ищите… мои друзья… справедливость … Панталоны эти я надел новыми как раз в день объявления войны Дании… [303]С тех пор, чтобы справедливость не могла беспокоить свет, я снял те панталоны и повесил их в архив… Там, в стареньком кармане, справедливости уютнее… чем на шумной арене света…

Гирс в письме к гр. Толстому мотивирует свою претензию ко мне тем, что теперь кн. Бисмарк очень нам нужен и не следует его раздражать.

Я ответил И. Н. Дурново: 1) что нам редакторам никогда не было возбранено касаться государственных людей в Европе, 2) что моя шутка не есть ни ругательство, ни грубость, а просто политическая шутка, которая вряд ли может быть рассматриваема иначе, 3) Берлинская печать переполнена шутками несравненно более оскорбительными, чем моя, не только на счет нашего Гирса, но даже над Царскими лицами, терпимыми, по-видимому, кн. Бисмарком, и 4) требование министра воздерживаться от оскорбительных шуток над кн. Бисмарком я буду исполнять.

Вероятно, Гирс этим не удовольствуется, но пожалуется и Вам, Государь! Что делать? Не могу себе уяснить вопроса. Неужели правительственная политика может быть хотя малейшим образом в зависимости от журнальной шутки или газетных статей. Я бы понял неуместность брани на сего злого гения России или какой-нибудь сильно возбуждающей против него страстной статьи, un appel à la haine [304], но шутки или хладнокровные или иронические статьи против Бисмарка или [Г.] Кальноки, неужели они нам возбраняются, нам одним, когда, например, «Köllnische Zeitung» по поводу Балтийского края и [Н. А.] Манасеина (такой же министр, как и Бисмарк по положению своему к своему Государю) позволяет себе самые резкие против русского правительства выходки…

Принудить нас молчать на счет Бисмарка не трудно; достаточно мне сказать, и я беспрекословно подчинюсь; но как-то обидно, не за себя, разумеется, а за самую сущность вопроса… В душе что-то противится этому, и не дурное чувство, а как будто хорошее… Загораются мысли: неужто, думаешь, Гирс прав, допуская, что могут быть такие минуты для судеб и интересов России, когда мы обязаны чтить Бисмарка как чтим Бога, Церковь, нашего Монарха, Его правительство, и не позволять себе ничего, что бы могло этого рокового для России человека обижать или быть неприятным? Мне кажется во всяком случае, что если таким обязательством связать частные газеты, то именно от этого могут легче пострадать интересы правительственной политики, так как установится нечто вроде солидарности с газетами правительства, как опекуна, чем тогда, когда правительство никоим образом не признает себя ответственным за мнения, убеждения или шутки газет, не выходящие из пределов приличия.

И еще беда. Мы к сожалению ничего не знаем про тайны политики нашего кабинета и во тьме бродим; казалось бы, если у Гирса был агент для печати, то есть для руководительства до известной степени хоть раз в неделю, можно было бы собственным умом доходить до сознания: что можно и чего в интересах данной минуты следовало бы избегать.

Я лично, например, желал бы никогда не быть в противоречии с Вашими взглядами, но я ничего не знаю о них иначе, как догадками и предчувствиями, и понятно, могу ошибаться и уходить в кривь или в фальшь.

Вот, например, мое так сказать исповедыванье веры в главных чертах – изложенное в прилагаемых строках в сегодняшнем №ре « Гражданина » [305]. Я так себе представляю вопрос. Но верно ли в главном это воззрение – я не знаю. Мне чуется, что верно… но и чутье иногда обманывает. А хотелось бы говорить и писать так, чтобы главные мысли были согласны с Вашим взглядом.

Если бы это только было возможно, я умолял бы Вас, Государь, прочитать то, что я смею думать в данную минуту, и черкнуть два, три слова через К. П. Поб[едоносцева]… верно ли в главном… Честью даю слово, никто про эти слова на земле не узнает, но хотелось бы, чтобы у себя в мыслях было ясное и твердое указание главного тона и воззрения.

Например: я так себе представляю Ваш образ мыслей.

Политику ведете Вы, Вы одни.

Дружбою с Германиею и с Австриею Вы дорожите, как условиями для мира.

Но как только затрагивается интерес чести или достоинства России, Вы не боитесь никакой войны и ни с кем.

Страх ответа перед Богом за войну неправедную Русский Царь питает в Своей благочестивой душе, но страха войны потому только, что ее пришлось бы вести с Германиею, хотя бы праведно, – Русский Государь не знает… Он никогда ее не вызовет, но Он никогда не убоится ее, никогда не отвернется от нее, если вызов будет от противной стороны…

Дорожить дружбою соседей Россия должна, но зависеть от нее и от них не может!

Желание мира есть чувство России, но страха войны она не знает… Вот мысли, которые я представляю себе Вашими…

Велик такт Ваш, но страха Вы не знаете. В этом, чуется многим, различие между Вами, Государь, и нашею дипломатиею подчас, у которой страх, увы, иногда выше всего…